Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3
Тишина сеется, а взрастает Буря[377]. В молчании проходит мимо людей Бог и подымает в их душах магнетические бури, сотрясающие мир...
Недавно я принес газету с подчеркнутой красным карандашом опечаткой. Положил на стол, и все, замолчав, заинтригованные моим молчанием, - читали. Вместо «политическая власть» было напечатано:
ПОЭТИЧЕСКАЯ ВЛАСТЬ
С этих пор «поэтическая власть» вошла в терминологию мирных «бесед».
2. СВЯЩЕННАЯ ЛИРА. У нас начали говорить о «поэтической газете».
Политические газеты - дела, потерявшие голос. Нужно «тихое» дело. Уже давно нас в зарубежьи объединяет лишь одна литература. Единственная ногами эмигранта осязаемая почва. Дух же литературы, ее идеократия[378] - поэзия. Поэты - законодатели, тихие трубы будущих громких дел.
Наиболее «активна», действенна, чревата будущим - боëева[379] - может быть только «поэтическая газета»...
Самый трудный шаг все-таки название. Слово - формула, единый принцип, инициалы на щите, поднятом в бою, обращено к противнику... Наконец, на улице, на трамвайной остановке я воскликнул: Священная лира.
И «Священную лиру» решено было оставить.
Обсуждали манифест –
заклинательный знак –
лозунги.
3. МАНИФЕСТ. Манифесту было посвящено несколько мирных бесед.
Кто-то усомнился: может ли быть вообще манифест у тишайшего дела. Манифест - всегда что-то трескучее, полемизирующее с миром, несмиренное. Начало его - гордость, у нас же - принцип лунности, смирения.
На это справедливо возразили, что, как ни буди спящего, - насилие неизбежно. Внезапно взревевший будильник и лунный луч («лунное дело»), брошенный в лицо спящего, одинаково «невежливы».
Тут заспорили о лирном рокоте, проникающем в сновидение и магически сопрягающем явь и сон. В конце концов, вышло так, что манифестом должно быть каждое слово, каждый удар перстами в священную лиру. Манифест пророка - в его пророческой проповеди. Манифест тишайшего законодателя мира - в магической тайне его тихого искусства, подчиняющего мир своим преобразованиям.
Он должен заклинать, заставляя безмолвные буквенные значки звучать его голосом, властно западая в слух человечества.
Стрелы звуков должны нести на своих перьях огонь новой мысли, воли и дела.
Цветаева пишет, что для нее, «чтобы понять самую простую вещь, нужно окунуть ее в стихи, оттуда увидеть» («Мать и музыка». Сов. Зап. 57). Нам - дóлжно все вещи всего мира окунуть наново в стихи, чтобы оттуда увидеть их и показать такими новыми, переплавленными (огненная стихия - стихи, тишайшие воды - стихи) - всем, всем.
Та же Цветаева там же: - «Разъяснять ребенку ничего не нужно. Ребенка нужно заклясть. И чем темнее слова заклятья, тем глубже они в ребенка врастают, тем непреложнее в нем действуют». В каждом - до смерти - жив ребенок; детская несопротивляемость, незащищенность перед магической волей. Магия же ведь - это сила знания имен мира, - знающий имя вещи прибретает власть над нею. Знание веса и меры имени - слова - поэзия - тихое дело.
Тихое, тишайшее, громкое, громче громов на небе и чудовищных орудий на земле.
Не «воспоминание древности», не эстетический каприз (как объясняют), заумный язык, но погружение в магическое знание - его лаборатория. Заумный язык - настройка священной лиры, после нее лира звучит «оглушительно» тихо, западая на всю жизнь до смерти и на после смерти в слух, память, стремясь воплотиться в мысль и действие.
4. ЗНАК. Идея была принята - священная лира.
Пожелания: как можно проще - простота линий действует,
как магическое слово, - покоряюще.
" " " : вместо струн изобразить на знаке струи -
смиренная стихия Ляотсе, одолевающая скалы.
5. ЛОЗУНГИ:
Кресерефире кресентреферт
Чересантро ульмири умилисинтру
«иерусалимский» язык сектантов
(как бы настройка лиры)[380]
–––
Сбегайтеся на глас мой звери,
Слетайтеся ко гласу птицы,
Сплывайтесь рыбы к верху вод!
Богини, кою Актеон
Узрел нещастливый нагую,
Любезный брат! О сын Латоны!
Любовник Дафны! жги Ефир!
Сумароков[381]
–––
Спой, Мери, нам уныло и протяжно,
Чтоб мы потом к веселью обратились
Безумнее, как тот, кто от земли
Был отлучен каким-нибудь виденьем.
«Пир во время чумы»
–––
Поэзия прежде всего отрасль мудрости: божественному ее содержанию дóлжно внимать с благоговением; она весьма поучительна для слушающих. Обширную мысль можно заключить в краткую речь: вот почему поэзия прекрасна.
Руставели[382]
–––
Я желаю - пускай назовут странным мое желание! - желаю, чтобы поэту предписали особенный образ жизни, пиитическую диэтику; одним словом, чтобы сделали науку из жизни стихотворца.
Батюшков[383]
–––
Книги мои - мой голос, мое живое тело; касаясь их, вы касаетесь меня.
Уитман
.
–––
(От столкновения с чернью) инструмент гибнет, звуки, им рожденные, остаются и продолжают содействовать той самой цели, для которой искусство и создано: испытывать сердца, производить отбор в грудах человеческого шлака, добывать нечеловеческое - звездное (осколки планет), демоническое, ангельское, даже - и только звериное - из быстро идущей на убыль породы, которая носит название «человеческого рода», явно несовершенна и должна быть заменена более совершенной породой существ. Всё добытое и отобранное, таким образом, искусством, очевидно, где-то хранится и должно служить к образованию новых существ.
Дневник Блока[384]
–––
Кто бы услышал свое сердце и своего Бога, если бы не было песни.
(не помню откуда, но прекрасно)
6. НАШЕ ХОЗЯЙСТВО. Известно, что звуку, как всему живому дышащему, нужен воздух. Без воздуха дрожание струны будет только видимо, но не слышно.
Но лиры наши звучат. Мы дышим. Нас окружает воздух.
Писатель зарубежник окружен литературной средою, питающейся от него, но и его питающей.
Тихий лунный звук (если не фальшив, верен) резонирует тотчас, разрастаясь в симфонию.
Мы со своей священною лирою не одни. По всему свету живут - дышат литературные кружки, собираются на мирные беседы, ссорятся до кровомщения из-за Цветаевой или Сумарокова, издают журналы...
В Брюсселе был вестник[385]. Затеял анкету, каким должен быть эмигрантский журнал. И как «считаны» были ответы на нее молодых эмигрантских авторов. Не только воздух, но общий воздух - им равно дышат и в Париже, и на Балканах, и в Таллине. У нас есть свой дом (Наш Дом), свое хозяйство.
Нас слушают.
Как брюссельский вестник, мы, ударив в струны своей священной лиры, ждем резонанса.
Мы сделали свое - инструмент настроен, и мы готовы - ждем, когда публика увидит нас, затихнут разговоры, кто-то крикнет: «арию из Пушкина», кто-то: «ораторию Ломоносова»!
Мы ждем. Адрес поэтической газеты: Зарубежье (от рек Манчжурии через океаны и суши до холмов Волыни). «Священная Лира». Издателя нет. Ответственный редактор - ИА-ФЕТ.
Новь. Сб. 8 (Таллинн, 1935), стр.149-153.
Георгий Либерт (О польском поэте)
В этом году летом недели две я провел под Варшавой в имении Ляски-Ружана. Это - хвойный лес; сосна, ель, можжевельник; хвойный шум, хвойная тишина, дыхание хвои; под ногами - пески, мхи и вереск. Это - колония францисканского ордена при школе для слепых[386]. И это - место, где еще жив (некоторое время он жил или даже служил в Лясках) совсем по-настоящему Либерт[387]. Все дни, которые я прожил там, я общался, сближаясь с ним.
Говорят, мысли человека сеются в тех местах, где он живет. Я верю в это: возвращаясь в давно забытые места, я находил там свои старые мысли проросшими и принесшими неожиданный плод. Посещая места, где жили известные мне люди, я находил там их мысли (наверно, тоже проросшие) и общался с ними. Мыслям Либерта было время прорасти - он умер в 1931 году. Лично я его никогда не знал. На портрете, приложенном к томику полного собрания его стихов, он снят (ровно за год до смерти) смеющимся, глядящим исподлобья, с прядкою волос, упавшей на лоб; на пуловере лежат отвороты белого байроновского воротника.
Либерт умер рано. Родился он в Ченстохове в 1904 году (был сверстником выступившего в эмиграции нового поколения русских поэтов). Во время немецкой оккупации четыре года прожил в Москве. Вернувшись в Варшаву, поступил в университет, но необходимость заработка и начинающаяся болезнь не дали ему завершить образования. С обстоятельствами жизни его я в подробностях не знаком, но, кажется, он сильно бедствовал. Печататься он начал в 1921 году в журналах «Дрога», «Скамандр», в лит. газете «Вядомости Литерацке». Через «Скамандр» Либерт был близок группе скамандритов, возрастно старших, чем он. Польская поэзия тогда переживала реакцию против романтической поэзии, оставленной Польше в наследство поколениями национальной эмиграции. В ответственные годы государственного становления, войны с сов. Россией, «Скамандр» осмелился выступить с лозунгами чистого искусства. Движение это с опозданием на два-три десятилетия было близко тому, которое подняли у нас Брюсов и Бальмонт против «гражданской» поэзии. Некоторые скамандриты и выступали под явным влиянием русских «декадентов». Либерт был дальнейшим звеном в этом процессе. Он относился к группе «Скамандра» (что и говорить, поднявшей на большую высоту стихотворную форму), как русские символисты к первым «декадентам». В чем-то внешне неуловимом, но глубинно существенном поэзия Либерта сокасается для русского читателя поэзии Блока. Он и сам знал и любил Блока. За всю жизнь перевел 8 стихотворений, из них одно Жана Кокто, одно Анны Ахматовой, остальные - Александра Блока.
