Сергей Костырко - Простодушное чтение
Предполагается, что я как читатель должен сочувствовать драме незаурядного художника и человека.
Но для меня, например, воспоминания о Фадееве, оформившиеся уже в некий особый жанр нашей мемуарной литературы, – вообще жанр загадочный. Он предполагает скорбью и состраданием написанный образ чистого – умного, талантливого, доброго – человека, который жизнь свою и талант положил на служение идее, на служение Сталину, и тем «до смерти обидел себя». «До смерти» – буквально.
У меня нет права усомниться в искренности современников, вспоминающих о Фадееве в подобной тональности. Были, значит, какие-то личные, впечатления, разговоры, встречи, дружбы.
Но что делать, например, мне и, подозреваю, миллионам таких, как я, не знавших писателя лично, а имеющих в распоряжении только его наследие?
Как должен относиться я к человеку, который (из современников никто этого и не пытается опровергнуть) больше всего в жизни, больше, чем собственно литературу, любил власть. Готов был на все ради нее, то есть ради права жить так, как жил он – генеральным секретарем Союза писателей, сталинским наставником писателей (комиссаром), прижизненным классиком, да и просто – человеком, «любившим пожить» (импозантным мужчиной, сокрушителем женских сердец, ценившим застолье, возможность прокатиться за границу и т. д.). Много лет назад, школьником, читая в мемуарах Эренбурга (это место, кстати, цитируется и у Фукса) про то, как, поглумившись над Пастернаком на очередном писательском собрании, Фадеев затаскивал Эренбурга в пивную и, хряпнув коньячку, читал ему свои любимые стихи – Пастернака, естественно, – я не понимал сочувствия мемуариста.
Как не понимаю и сейчас, читая повествование Фукса.
Похоже, что его главный персонаж – одна из самых двусмысленных фигур в истории русской литературы.
Писатель, который мог написать в своей предсмертной записке о себе:
...«Созданный для большого творчества во имя коммунизма, с шестнадцати лет связанный с партией – с рабочими и крестьянами, наделенный богом талантом незаурядным…»;
или: я тот,
...«кем наш чудесный народ вправе был бы гордиться в силу подлинности и скромности внутренней, глубоко коммунистического таланта моего».
Да где же он, этот талант?
Да, «Разгром» – книжка неплохая. Ну и что? Как будто Замятин тогда писал хуже, или Всеволод Иванов, или Зазубрин, я уж не вспоминаю здесь Платонова, Зощенко или Бабеля. А ведь это единственное сочинение Фадеева, претендующее на присутствие в собственно литературе. Официальный же его шедевр «Молодая гвардия» с самого начала проходил по ведомству агитпропа – тяжелое, натужное, откровенно эпигонское (под Толстого), с дурным мелодраматическим пафосом. (Я помню, как в отрочестве смущался самого себя за то, что никак не мог осилить «Молодую гвардию». Кино нравилось, а роман не шел никак. При том, что было, скажем, чисто читательское упоение от прозы Катаева в «Парусе» и «Хуторке в степи».)
Где он, писатель Фадеев?
Не знаю.
Фукс приводит жуткое письмо тупого чинуши, объясняющего, почему не нужно ставить в театре «Разгром»: очень уж, знаете, сомнительной будет выглядеть идеологическая упаковка этого сочинения в переживаемый страной исторический момент. Под письмом подпись: Фадеев. Вот позднейшая оценка «мастером» единственной своей художественной удачи.
Тонкий, ранимый, искренно любящий русскую литературу несостоявшийся художник?
Да, Фадеев знал наизусть и, видимо, любил множество замечательных русских поэтов. Толстого, надо полагать, знал почти наизусть. И при этом уговаривал себя всю жизнь, что белое – это черное, а черное – белое. Каленым железом выжигал все, что хоть как-то напоминало поэзию и литературу.
Попал в «обдирочный барабан» революции? Был ослеплен светом идеи, пишет Фукс. И идея, персонифицированная перед ним в фигуре Сталина, перемолола Фадеева?
То есть, как говорили раньше, «среда заела».
А что такое среда? То есть – внешняя обстановка, социум, в котором жил и от которого внутренне зависел Фадеев? Кто среду эту формировал? Да сам он и формировал. Он. Генеральный секретарь.
Драматизм ситуации с Фадеевым по Фуксу: субъективно честный порядочный человек объективно становится чудовищем. Вопрос, несет ли он за это ответственность?
Принято считать, что нет, не несет. Это, знаете, коварство истории! Диктат социума.
Нет, бывают, конечно, честные, искренне хотящие как лучше, но очень глупые при этом люди. Это я понимаю. Но про Фадеева все хором говорят, что человек был умный, проницательный.
Ну а тогда: что в судьбе Фадеева было случайного или по-настоящему, вынужденного, как, скажем, в ситуации со сталинскими стихами Ахматовой, вымаливавшей ими у Сталина жизнь сыну – об этом она вспоминала потом с содроганием: «Кидалась в ноги к палачу…». Почему я должен считать случайным, что на трибуны писательских собраний учить собратьев жизни и ремеслу поднимался именно Фадеев, а не Платонов или Мандельштам. Да нет тут ничего случайного – получается, что на самом деле именно это и ценил больше всего Фадеев в своей жизни писателя.
Я могу посочувствовать тем писателям, талант которых обескровила «болезнь партийности» (выражение Сокурова), попытки приспособить литературу для решения неких внелитературных задач. Мы видим, как ломали себя Горький, Олеша, Маяковский, тот же Зарудин. Но в чем ломал себя Фадеев?
Почему я, например, оценивая роль Фадеева в русской литературе, должен держать в голове еще и то, что сам он очень страдал от необходимости делать то, что делал; что в нем погиб замечательный писатель? Я знаю только, что та самая рука, которая, как почему-то считал Фадеев, предназначалась для написания высокохудожественной прозы, набрасывала конспектики докладов про тот вред, который наносят русской культуре сочинения литературных подонков Зощенко и Ахматовой. И почему я должен считать подлинным того Фадеева, который так и не появился в русской литературе, а не того, который на самом деле и определял ее ход?
Повесть Фукса называется «Двое в барабане». В пару с Фадеевым автор ставит самого Иосифа Виссарионовича. Тиран, конечно, но тоже персонаж по-своему «драматичный»: философ-стоик по жизни, скорбно принимающий тяжесть своей исторической миссии, сознающий неизбежность обострения классовой борьбы и карательных санитарных мер. И вообще – натура тонкая, чувствительная, с душевной проницательностью разглядевшая, например, потайные уголки души того же Фадеева, где угнездилась тень Мечика из «Разгрома». Сталин в повести отводит душу в тайном чтении романа Булгакова «Мастер и Маргарита» и очень огорчается, что не имеет возможности опубликовать его. Да, роман действительно талантлив, особенно по части всей этой чертовщины, умению менять минусы на плюсы в изображении Сатаны или начальника тайной полиции Иудеи Афрания, во внешности которого польщенный Сталин мог, по мнению Фукса, угадывать себя.
Нет, конечно, в первых главах повести, посвященных Сталину, есть некая как бы ироничность. По-видимому, повествование должно было изображать некий процесс в сознании
Фадеева, создающего себе бога из душегуба, параноидальный страх которого за собственную власть стоил жизни не только сотням соратников, но миллионам сограждан, не имевших никакого отношения к кремлевским играм. Однако концептуальная установка автора – серьезно и с доверием относиться к ситуации, когда субъективно честный и умный человек может стать объективно злом для истории и при этом не видеть за собой никакой вины, – иронию эту приглушает. Авторское отношение к Фадееву отчасти переносится и на Сталина в повести. И сталинские главы Фукса в сознании нынешнего рядового читателя вполне встают в один ряд с сочинениями новейших, входящих в моду писателей-сталинистов.
...«Сталин перечитывал послание Ивана IV Андрею Курбскому: „Апостол сказал: к одним будьте милостивы, отличая их, других же страхом спасайте, извергая из огня“. Мысль о спасении страхом запомнилась. Не губить, а спасать страхом. В этом была суть»; «Товарищ Сталин надеялся на лучшую судьбу и благодарность потомков. Он никогда ничему не удивлялся, не разводил руками. Знал наперед. Его уверенность убеждала миллионы. Невысокий пожилой человек с добрым крестьянским лицом не спеша поднимался на трибуну и освещал массам путь волшебным фонарем разума».
Вот он, бог Фадеева. Которому жизнь положил (и если б только свою) этот несостоявшийся классик.
4. Тяжесть свободы
Процесс аутентификации
1
Сергей Залыгин. Заметки, не нуждающиеся в сюжете// «Октябрь», № 11, 2003; Дмитрий Галковский. Пропаганда. Псков, 2003
...Не так давно я прочитал одного английского православного епископа… Антония (Блума), он пишет примерно следующее: вот француз просыпается утром, он что? – разве он думает о том, что такое Франция? И кто такие французы? Нет, никогда, потому что это ему дано с детства, это для него данность, и все одним словом высказано. А русский человек? Он уже несколько веков размышляет над тем, что такое Россия, и чем дальше, тем меньше он понимает. Тем более – кто таков есть он сам, русский человек? Ей-богу, я всю жизнь удивлялся этому точно так же, как и владыка Антоний.
