Сергей Костырко - Простодушное чтение
Информация о Миллере здесь есть. Можно кое-что узнать. Рассчитывать же на образ «Миллера в полный рост» не стоит. Автору такое не по силам. Проблемы возникают у него уже на стадии изображения внешности персонажа:
...«Я никогда не забуду его розовое лицо, полные губы, глаза цвета зеленого моря… спокойный безмятежный взгляд – по-собачьи наивный и внимательный… Он снял свою потертую фетровую шляпу, и его лысина, окруженная ореолом седеющих волос, заблестела… Крепкий и сухощавый, он напоминал аскета, тибетского мудреца. Если бы гример добавил ему усы, длинные белые волосы и бороду патриарха, то Миллер с его восточными глазами, окруженными сеткой морщин, и крупным носом с большими аристократическими ноздрями стал бы копией яснополянского мудреца Льва Толстого…»
А вот Миллер «в жизни»:
...«Беззаботный, почти ангельски смиренный, но излучающий радость, он повторял: „У меня нет денег, нет надежд. Я самый счастливый человек на свете“. И смеялся, смеялся… Я никогда не забуду этого звонкого смеха».
Ну и так далее, и всё – в стиле дамской претенциозной «интеллектуальности»:
...«Анаис Нин, Золушка, жившая в заточении со своим дневником, нашла в Миллере избавителя, который ввел ее в бурный поток бытия и открыл новые горизонты».
Книга Брассаи интересна другим – встающим за ее повествованием образом нынешнего массового читателя, «доросшего» до интеллектуального чтива, и, соответственно, китчевой мифологией искусства и людей искусства в XX веке.
То, что пишет Брассаи о Миллере, имеет к автору «Тропиков…» как бы самое прямое отношение – обстоятельства биографии, круг друзей, стиль жизни, высказывания и т. д. Однако Миллер у Брассаи не только не обладает обаянием и притягательностью повествователя «Тропиков…», но скорее отталкивает сусальной богемностью, плоским пафосом «проклятого художника» и кокетничаньем своей «сложностью и противоречивостью».
Перед нами типовая колодка, по которой кроится сегодня образ «Великий писатель XX века». Итак.
Американец. Но отчасти и европеец – художественное становление происходило в Париже. На Монмартре. Как у Гертруды Стайн, Хемингуэя, Фицджеральда и т. д.
Богема. Нищий, гордый, свободный, независимый (отказывает издателям, требовавшим изъятия ненормативной лексики).
Имморалист, презирающий «расхожие нравственные установки», «очаровательный мерзавец».
...«Миллер испытывает явное наслаждение, описывая свои дурные поступки, шокируя, скандализируя читателя и заставляя его испускать крики негодования».
Гений. Творец. Процесс творчества протекает так: Миллеру является
...«лихорадка вдохновения, похожая на кипение первобытной магмы», «внутри начинает вращаться какое-то колесо. В мозгу разгорается пламя. А потом лавина, а потом… пожар, потушить который невозможно. Мысли скачут, обгоняя одна другую и сталкиваясь…»
Ну и так далее.
Естественно, увлечен астрологией, оккультизмом, йогой, читает Блаватскую и Сведенборга.
Окружение – исключительно «гении», самый ближний, по Брассаи, гений – Анаис Нин, такая же «имморалистка», «бросающая вызов обществу» своей порнолитературой.
Личная жизнь – разумеется, бурная:
...«Обыкновенные женщины с мягким характером Миллера не интересовали… Он любил женщин неуловимых, непостижимых, изменчивых…»
Семейная жизнь – жестокая мелодрама: вторая жена Миллера, роковая женщина Джун, «сжигаемая всепожирающим пламенем жизни», «бездонная пропасть», играет в его жизни роль Манон Леско. Соблазнительная, неверная, возвращается она по утрам от очередного богатого клиента к истомившемуся Генри. Именно Джун много лет содержала Миллера; на добытые ею деньги он отправляется в Париж, очень при этом страдая от разлуки с любимой. Но это, по мнению Брассаи, было необходимо, то была встряска, благодаря которой Миллер смог «взлететь на собственных крыльях». (Потом, правда, когда Джун появляется в Париже, Миллер в ужасе, – на самом деле ему было хорошо без жены-благодетельницы. Он даже делает попытки избавиться от своей клокочущей жизнелюбием подруги, бежит от нее в Лондон, но возвращается, «обронив две крупные слезы», – точнее, его возвращают. Тут же следует описание своеобразного треугольника Джун – Анаис Нин – Миллер, в котором третьим лишним был как раз Миллер.)
Вот неполный перечень ингредиентов, употребленных Брассаи.
Попробуй оспорить автора и завороженного им читателя. Все перечисленное у Брассаи действительно имело место в жизни Миллера. Только в реальности перечисленные компоненты располагались по отношению друг к другу чуть-чуть иначе. И это «чуть-чуть» решает все. К счастью, есть книги Миллера, которые ставят всё на свои места. В частности, не было и не могло быть у Миллера детского простодушия Брассаи в обращении со словосочетанием «магия творчества». Миллер, в отличие от своего биографа, знал, что это такое, и, как минимум, знал условия, при которых магия эта становилась доступной и ему – и сам он, и множество его биографов описывали почти немецкую пунктуальность, опрятность и методичность ежедневной работы Миллера.
Или, скажем, мы могли бы здесь поразмышлять над историей взаимоотношений Генри и Джун, выстроенной в тексте Брассаи по законам жестокого романса. Для этого даже не потребуется выходить за рамки содержащейся у Брассаи информации. Нужно только убрать опереточную мишуру. И тогда за инфернальным победительным самцом вполне можно разглядеть нормального человека, обычного мужика, у которого, как и у подавляющего большинства ему подобных, слабое место именно здесь – он беззащитен перед по-бедительностью красивой и сильной женщины, у которой человеческое выжжено сугубо «женским». При этом Джун нельзя назвать жестокосердной, по-своему она добра и внимательна к Миллеру, просто она – представитель другой породы, ее душевная глухота врожденная. Сталкиваясь с такой женщиной, мужчина должен или стать циником, или согласиться со своей абсолютной уязвимостью. Разумеется, такое прочтение взаимоотношений «брутального Миллера» и «роковой Джун» лишит их историю парфюмерной «волнительности», история Миллера станет обыкновенной и по-настоящему страшной. А драматизм ее – реальным. И проч. и проч.
Можно, конечно, поспорить. Только зачем? Мы имеем дело с абсолютно самодостаточным герметичным образом Миллера, изготовленным по апробированным в массовой литературе образцам. Это особый жанр биографии, поэтика которого строится на замене реального драматизма пикантностью ситуаций и положений.
Симптоматично, что, описывая окружение Миллера, автор выбирает из современников именно Анаис Нин, культовую фигуру нынешних «интеллектуальных масс», а, скажем, не Лоуренса Даррелла, с которым Миллер состоял в многолетних доверительных и равноправных отношениях. Контекст, созданный присутствием в тексте Даррелла, потребовал бы от автора несколько иных критериев и ориентиров в суждениях о Миллере. Во всяком случае, те «бездны духа», которые обнаруживает Анаис Нин у Миллера:
...«Желание быть изнасилованной составляет, наверное, тайную эротическую потребность каждой женщины. Тексты Генри заставляют меня это почувствовать», —
уже не будут казаться «безднами». Обиталище духа и для Даррелла, и для Миллера располагалось все-таки выше пояса. Но именно такой Миллер понятен просвещенной публике.
И вот проблема – писателя, с трудом пробивавшегося когда-то к публике, с трудом проломившего художественным уровнем своих текстов современную ему цензуру и какое-то время бывшего живым бродилом для мысли и чувства современников, тут же наглухо замуровывают в аляповато раскрашенный миф. Это уже будет пострашнее цензуры и запретов.
…Впрочем, тема эта бесконечна, поэтому остановимся здесь, отметив следующее: текст Брассаи очень хорош как материал для культуролога, изучающего стереотипы восприятия нынешней широкой публикой искусства и людей искусства. Это раз. И при специальном, процеженном чтении книга Брассаи все-таки дает определенную информацию о Миллере. Только, повторяю, нужно тщательно соблюдать внутреннюю дистанцию от повествователя.
Дневник как проза – Анаис Нин и Нина Горланова
АнаисНин. Дневник (1956) /ПереводКсении Кунь; Нина Горланова. Записки из мешка // «Уральская новь», 2001, № 10
У меня, например, так уже было: публикация «Дневников» Витольда Гомбровича («Новый мир», 1996, № 11, 1998, № 2) открывала замечательного писателя – ум, темперамент, стилистическая изощренность, эстетическая и интеллектуальная независимость, обаяние. Дополнительное удовольствие при чтении «Дневника» состояло в предвкушении чтения самой прозы Гомбровича. Увы, как раз проза его не пошла вообще. В ней было все обещанное: и ум, и художественная изощренность, и как бы писательский драйв, но – сухим пайком. Эмоционального и – соответственно – интеллектуального напряжения ни «Порнография», ни «Фердыдурке» не создавали. После «Дневника» это были красивые, но бумажные цветы. (Здесь и далее речь идет о тех дневниках писателей, что писались – или специально обрабатывались – для публикации, о дневнике как литературном жанре, а не личных записках, место которых в последних томах ПСС.)
