Андрей Немзер - При свете Жуковского. Очерки истории русской литературы
Все «три вида» – загляденье. Ну и гляди. Например, на наездницу:
Люблю я Матильду, когда амазонкойОна воцарится над дамским седлом,И дергает повод упрямой ручонкой,И действует буйно визгливым хлыстом……………………………………………………На губках пунцовых улыбка сверкает,А ножка-малютка вся в стремя впилась;Матильда в галоп бегуна подымаетИ зыблется, хитро на нем избочась,И носится вихрем, пока утомленьеНа светлые глазки набросит туман…Матильда спрыгнула – и в сладком волненьеКидается бурно на пышный диван.
Пройдут годы, Брюллова сменит Делакруа:
Свобода – женщина с упругой мощной грудью,С загаром на щеке,С зажженным фитилем, приложенным к орудью,В дымящейся руке…………………………………………………Свобода – женщина; но в сладострастье щедромИзбранникам верна,Могучих лишь одних к своим приемлет недрамМогучая жена.
Бенедиктов перевел «Собачий пир» Барбье не по заказу. И не по социальному заказу, уловив вибрации новой эпохи. Он опьянялся энергией и фактурностью великолепной риторики галльского свободолюбца.
Чернь грязною рукой там ружья заряжала,И закопченным ртом,В пороховом дыму, там сволочь восклицала:«Е… м..! Умрем!»
не так уж далеко отстоит от
Все блестит: цветы, кенкеты,И алмаз, и бирюза,Ленты, звезды, эполеты,Серьги, перстни и браслеты,Кудри, фразы и глаза.
Не был Бенедиктов ни лакеем при аристократии, ни плебеем-демократом – его стиховой мир всегда был дистиллированной (хоть и роскошной) фантазией, резко отделенной от обыденной жизни. Кто только не измывался над гибридом «поэт-чиновник» (от блистательных баловней фортуны, измысливших бенедиктовского сослуживца Козьму Пруткова, до демократических свистунов), – и напрасно: Бенедиктов не смешивал два эти ремесла. Нельзя сказать, что в стихах его не было «содержания» (было, как было и стремление осваивать новые темы, приемы и интонации; не только Некрасов прошел бенедиктовскую школу, но и стареющий Бенедиктов – некрасовскую), но стих как таковой всегда был важнее.
Творец! Ниспошли мне беды и лишенья,Пусть будет мне горе и спутник и друг!Но в сердце оставь мне недуг вдохновенья,Глубокий, прекрасный, священный недуг……………………………………………………….Когда же, отозван небес произволом,Меня он покинет – желанный недуг,И дар мой исчезнет, и стройным глаголомНе будет увенчан мой тщетный досуг, —
Дозволь мне, о Небо, упадшему духом,Лишенному силы, струнами владеть, —На звуки склоняясь внимательным слухом,Волшебные песни душой разуметь!
С земли воздымаясь до горнего мира,Пророческий голос отрадой мне будь!До сердца коснется знакомая лира —Увлажатся очи и двигнется грудь.
Не надо никакого жизнестроительства, если все взлеты и крушения, восторги и отчаяния, вожделения, обладания и разрывы можно пережить в словесном космосе, где ревут водопады, клубятся вулканы, вспыхивают звезды, льются слезы и мелькают соблазнительные, но недоступные (в том и прелесть) ощутимо телесные тени роскошных бело– или чернокудрых чаровниц.
Торжествующая НинаВидит: голубя смирней,Сын громов, орел-мужчинаБьется в прахе перед ней…………………………………….Чем сдержать его? где цепь?Горе, если пред собоюОн узрит одну лишь степьС пересохшею травою!Он от сердца твоегоПрянет к тучам, к доле скрытной,Если неба пищей сытнойНе прикормишь ты его.
Эти стихи, достойные не капитана Лебядкина, а Олейникова, написаны абсолютно серьезно. Ибо только в стихах поэт может ни на что не оглядываться и всегда предстает победителем (недостижимость, измена или презрение возлюбленной в фантастическом стиховом пространстве лишь возвеличивает поэта, обнаруживая его «иноприродность»). Отсюда – от сознания своей царственности в рамках текста – то сочетание смелости и безвкусицы, что приметно любому читателю Бенедиктова. За торжество в мире иллюзий не жалко было платить любой ценой. В том числе – отказом от исповедальности, от лирической конкретности, которая обычно почитается зерном романтической и постромантической поэзии, от единства личности, замененной масками блестящего и сумрачного поэта и заурядного (не по служебной линии!) чиновника.
Сколь дорога была эта цена, каково было Бенедиктову довольствоваться иллюзиями, что чувствовал он, когда наркотик стихотворства переставал утолять душевную боль (ох, недаром многие откровенно дурные стихи его неимоверно растянуты – лишь бы подольше задержаться в обители грез), можно только догадываться. Жизнь Владимира Григорьевича была и осталась тайной за семью печатями.
Кое-что объясняет потрясающая «Неотвязная мысль». Она часто навещала поэта – в сменяющихся обличьях.
И займет она всю головушку —Мысль про тайную ласку дружную,Аль про девушку, аль про вдовушку,Аль – на грех-беду – про замужнюю.Да как жаркое сердце свяжетсяС этой думкою полюбовную, —Вся вселенная тебе кажетсяСофьей Павловной, Ольгой Львовною…………………………………………………..Дело прошлое! Дело древности!Сколько дел моих ты расстроило!Сколько было там глупой ревности!Да с любовью-то хоть уж стоилоПобезумствовать, покуражиться;А теперь-то что? – Словно стараяБаба хилая, мысль привяжетсяХудощавая, сухопарая………………………………………….Гонишь прочь ее речью грубою:«Вон из Питера! В подмосковную!Не сравню я тебя, беззубую,С Софьей Павловной, с Ольгой Львовною.Отцепись же ты, сухопарая,Неотвязная, безотходная!Убирайся ты, баба старая,Фекла Саввишна ты негодная!»Я гоню ее с криком, топотом,Не стихом кричу – прозой рубленой,А она в ответ полушепотом:«Не узнал меня, мой возлюбленный!..……………………………………………..Целовать меня не потянешься,Счастья дать тебе не могущую,Да зато во мне не обманешься,Говорю тебе правду сущую,И служу тебе верной парою,И угрюмая, и суровая,За тобой хожу бабой старою,А за мной идет баба новая…………………………………………………….Нет кудрей у ней – нечем встряхивать,Голова у ней безволосая,Лишь косой вертеть да помахиватьЛюбит бабушка та безносая».
Вот тебе и
Кудри – кольца, струйки, змейки,Кудри – шелковый каскад.
2007Даже не однофамилец
Е. Бернет (Александр Кириллович Жуковский; 1810–1864)
Велика радость поэту родиться с фамилией, котрая принадлежит общепризнанному сочинителю? Да к тому же еще и явно превосходящему новичка дарованием! Василий Андреевич Жуковский был на российском Парнасе значимой фигурой уже в 1810 году, когда в Пензе в семье небогатого (беспоместного) мелкого чиновника родился его однофамилец. Точнее, однофамилец того тихого дворянина, который одарил своим родовым прозванием незаконного сына Афанасия Бунина и турчанки Сальхи. Ну а в 1837 году ни о каких «двух Жуковских» тем более речи быть не могло. Потому отставной армейский ротмистр, недавно приступивший к службе в государственном казначействе, решил публиковать стихи под экзотическим псевдонимом. Вскоре красивое и непонятное имя – Е. Бернет – стало одним из самых громких в стихотворческой артели. Увы, совсем ненадолго.
Зачем к тебе влечет меняУнылое воображенье,Вливая в сердце сожаленьеИ думы, полные огня?К чему усилье языкаНапрасных ищет выражений?Ты от меня так далека!На что же слабая рукаЧертит твое изображенье?
Это не элегия, не признание, не мольба, посылаемая возлюбленной. Даль в цитированных стихах не пространственна. Это даль времени. Поэт держит возвышенную речь перед собственной героиней – знаменитой любовницей короля Людовика XIV Луизой Лавальер. Меж тем строки, вырванные из контекста, кажутся интимным обращением. Стирается грань между вымыслом и бытием, тем, что обретается под книжными переплетами и в навеянных словесностью мечтах, и тем, что окружает поэта наяву. Историческая поэма тает в мареве длиннейших лирических монологов.
Средневековая Германия («Елена»), Франция Короля-Солнце («Луиза Лавальер»), Сицилия неведомо каких, но уж точно не нынешних времен («Вечный жид») – вот фон поэм Бернета. Где-то далеко, где все не по-здешнему. Едва ли единственная допущенная в стихи конкретика растет из воспоминаний о русско-турецкой войне (1828–1829), в которой участвовал поручик Жуковский. Впрочем, экзотические турецко-молдавские легенды можно сочинять и не сражаясь. И Восток у Бернета в первую очередь вычитанный, а лишь во вторую – увиденный: гарем, одалиски, гяуры, паши, бунчуки, шальвары, ятаганы, страсти…
