Василий Наумкин - Каменный пояс, 1981
В общем Никита считает, что поступил правильно. Он показал больному снимки, анализы, разъяснил, как будет развиваться болезнь, если не делать операцию. А больной оперироваться не захотел, даже высказался довольно определенно по поводу врачей, которые кроме как резать ничего не умеют. Так что ж, его надо было связать и силой тащить на операционный стол? В конце концов, каждый сам себе хозяин, здоровье трудящихся — в первую очередь — дело рук самих трудящихся. И потом, если все время потратить на уговоры одного упрямца, то когда прикажете заниматься остальными больными? Их ведь три палаты…
Но Петра Сергеевича разумными доводами не проймешь. Не меняясь в лице, сидел он монументально на стуле, дышал на новые запонки, тер их рукавом халата и, как маленькому, повторял: «Обязан, обязан… Вы не нашли контакта».
Чтобы поскорее отделаться от старика, пришлось, конечно, повиниться, но за этими нудными деонтологическими наставлениями пролетели драгоценные полчаса, и он даже не успел позвонить Майке. Разумеется, это еще не могло произойти, никак не могло, но позвонить следовало обязательно. Ей бы передали, что он звонил, а в такой момент поддержка, пусть небольшая, очень важна.
А главное — опоздание. Неловко. На «скорой» — он чужой, «подработчик», и потому вдвойне неудобно. Так уж сложились у них с Майкой дела, что ставки не хватает, приходится прирабатывать. Временно, разумеется, временно. Не дай бог стать извозчиком в белом халате, таким, как ожидающий его сменщик, флегматичный толстяк Гузов с траурной каймой под плотными желтыми ногтями. Тому что: откатал сутки — трое дома. В них-то, в этих трех сутках, весь смысл. Крепкий дом под старыми яблонями, участок земли, процеженной, взбитой, взлелеянной, — вот ради чего, согнувшись от застарелого радикулита, сутки бегает он по этажам, с каждым вызовом приближаясь к заветному часу возвращения в свой райский уголок… Подальше от ответственности, поближе к инструкции. «Нет, нет, что вы, дома никак нельзя, только в больницу…»
Может быть, так и надо?
Допустим, Гузов звезд с неба не хватает, но дело свое он делает, и сейчас, после суток дежурства, тоскливо смотрит в окно покрасневшими глазами и дотягивает потрескивающую уже возле ногтей «шипку» из второй пачки. А Никиты нет! И, конечно же, по закону всемирной подлости замигала клетка на табло, равнодушный голос в репродукторе требует: «Девятнадцатая на вызов. Девятнадцатая на вызов».
Ах, как нехорошо! Три квартала от остановки Никита бежал со скоростью преследуемого преступника и лишь в воротах, проходя мимо вахтера с его вечной газетой, перешел на шаг. Ни на что не реагирующий страж в воротах с круглосуточным движением давно тревожил его любопытство. Наверное, по шалости штатного расписания, сохранилась эта единица с романтических времен медного колокольчика над входом, покрытых морозным инеем лошадей и бричек с красным крестом.
Никита посторонился, пропуская набирающую скорость «Волгу», но та, присев, остановилась возле него, распахнулась правая дверка, выскочил небритый, хмурый Гузов.
— Ну где ж тебя носит до сих пор! — закричал он высоким тонким голосом. — Черт знает, что такое! Взялся работать, так работай! И так двадцать минут опоздания.
Никита, не оправдываясь, стянул с него помятый, в табачной крошке халат, торопливо надел его и, согнувшись, нырнул в кабину. Хлопнула дверка, больно стукнув по локтю.
— Вперед и только вперед? — спросил шофер, неунывающий Ефим Семенович.
Но Никита не был расположен к шуткам и промолчал. Устроившись поудобнее, он вынул из кармана халата пачку карточек и прочитал на верхней: «Кондратьевский спуск. Больничная балка. 2-ая Бесплановая, 12. Женщина, 26 лет. Боли в животе». На его лице отразилось такое искреннее огорчение, что Ефим Семенович, глянув в зеркальце, удивленно скосил глаза, но узнав адрес, сочувственно зацокал языком. Женщина с Второй Бесплановой — это уж было слишком. Мы, конечно, народ не суеверный, но ночь сегодня будет веселая, это уж точно…
В каждом городе, построенном до революции, есть такие поселки-отщепенцы. Как грибы-поганки, выросли они на пустошах, возле свалок, по оврагам — в самых неудобных для жилья местах. И названия у них меткие: Нахаловка, Шанхай, Копай-город, Вшивка. Название отражало бедность обитателей этих трущоб.
Таким поселком была и Больничная балка — грудка домов, ютившаяся в загогулинах большого оврага, отделявшего расположенную на окраине инфекционную больницу от полынной степи.
Шли годы. Давно исчезли не только с лица земли, но и из людской памяти другие разбросанные по окраинам прежние прибежища нищего люда, а Больничная балка выжила. Старые мазанки-развалюхи перестроились, натянули кирпичную шкуру. По серому шиферу крыш поползла виноградная лоза. На грядках рдели ранние помидоры, стыдливо прятались под лопушиными листьями огурцы. В ручье, бежавшем по дну балки, посиневшие мальчишки, поддергивая сползавшие трусы, ловили руками пескарей. И нередко истомленный струящимся от бетона лором, ошалевший от магнитофонного визга жилец современной десятиэтажки с завистью поглядывал на копошащихся в своих двориках, владеющих частной собственностью обитателей балки, вздыхал по буколическому прошлому.
Недовольны были лишь врачи и почтальоны…
Недавно прошел дождь, и когда Ефим Семенович затормозил, машина скользнула по последним метрам асфальта до самого обрыва. Дальше надо было идти на своих двоих.
По краю балки направо и налево, сколько хватал глаз, тянулись унылые однообразные ряды индивидуальных гаражей. Массивные двери с множеством разнообразных запоров невольно наводили на мысль о тюрьме. Так и хотелось распахнуть их, выпустить на волю томящиеся в темноте разноцветные автомобильчики — пусть побегают на свежем воздухе.
Тропинка вела в разрыв между гаражами и поворачивала круто вниз, туда, где в непривычном ракурсе — сверху — поблескивали крыши домов. Но добраться к ним было непросто. По дороге, петляющей рядом с ручьем по дну балки, мог пройти только грузовик и то в очень сухую погоду. Пешеходы же обычно пользовались вырубленными прямо в склоне лестницами, крутые, разбитые сотнями ног ступени которых вели вниз, без площадок и поворотов.
— Ой! — кокетливо вскрикнула фельдшер Дуся, молодая девушка с длинными красивыми ногами, составлявшими предмет ее тайной гордости. — Ой, Никита Иванович, не смогу спуститься. У меня юбка узкая. — И она весело повела на Никиту карими раскосыми глазами.
В другой раз он охотно поддержал бы легкий щекочущий разговор, сказал бы что-нибудь вроде: «Ну, тогда я снесу вас на руках». Была между ними такая не совсем невинная игра. Они часто находились вместе, а тонкий халат так рельефно обтягивал ее фигуру, очень неплохую фигуру… Но сегодня он эту игру не хотел поддерживать. Не мог.
— Ладно уж, — сказал Никита недовольным мальчишеским баском, — давай чемоданчик. Как хочешь, а слезть придется.
Внизу на Второй Бесплановой, конечно, никто не встречал. А дом 12 мог оказаться и совсем рядом, и за два километра, то ли направо, то ли налево — на то она и Бесплановая. Мог скрываться где-нибудь за выступом старого карьера, из которого когда-то кирпичный завод вывозил глину, то есть там, куда нормальному горожанину и забраться не просто.
Улица была безлюдна. С плетня, недовольно косясь на чужаков, орал петух. На стук из ближайшего дома вышла старуха с неподвижным лицом, наверное, глухая. На все вопросы она согласно кивала головой, как бы соглашаясь, но не отвечала ни слова. А в других домах, как ни стучали, никто не откликался.
Решили уже идти направо, когда из-за угла показался пацан лет семи в больших подвернутых снизу брюках. Пацан делал сразу два дела: старательно шлепал по лужам и на ходу ел арбуз, размазывая свободной рукой на груди сладкий арбузный сок.
— Это вы, доктор, к мамке? — спросил он, обращаясь к высокой дородной Дусе. Маленький Никита в просторном халате с чужого плеча, по его мнению, на доктора не тянул. — Пойдемте. Только в гору придется.
Тропинка вилась между плетнями. Впереди, беспечно меся грязь босыми ногами, шел юный проводник, за ним, чертыхаясь, Дуся, последним плелся Никита с увесистым чемоданчиком. Щедро пригревало солнце.
Плетни расступились. Они вышли на небольшую площадку и увидели упершийся задней стеной в отвесный склон игрушечный домик, белый до неправдоподобности. Свежей известью сияли стволы трех абрикосовых деревьев в крохотном дворике, затейливый штакетный заборчик, повисшая над пустотой фанерная будочка определенного назначения. И внутри, в небольшой комнате и еще меньшей кухне, господствовала почти стерильная белизна. На ее фоне несвежий халат Никиты выглядел весьма подозрительно.
Навстречу с никелированной кровати, напомнившей Никите детство, поднялась худенькая простоволосая женщина с бледным лицом и большим тонкогубым ртом, очерченным полосками морщин.
