Журнал «Парус» №71, 2019 г. - Геннадий Петрович Авласенко
Мы пришли в этот храм попрощаться,
Мы пришли в этот храм зарыдать.
Потускнели скорбящие лики
И уже ни о ком не скорбят.
Отсырели разящие пики
И уже никого не разят.
Полон воздух забытой отравы,
Не известной ни миру, ни нам.
Через купол ползучие травы,
Словно слёзы, бегут по стенам.
Наплывают бугристым потоком,
Обвиваются выше колен.
Мы забыли о самом высоком
После стольких утрат и измен.
Мы забыли, что полон угрозы
Этот мир, как заброшенный храм.
И текут наши детские слёзы,
И взбегает трава по ногам.
Да! Текут наши чистые слёзы.
Глухо вторит заброшенный храм.
И взбегают ползучие лозы,
Словно пламя, по нашим ногам.
Если кого-то смущает диковатое «Полон воздух забытой отравы, Не известной ни миру, ни нам…», я напомню старое выражение «Религия – опиум для народа». Ну, а опиум, как известно – отрава.
А еще поэт несколько раз говорит о ползущих по ногам травах… То есть о земном, которое побеждает небесное, если человек забывает о последнем. Вот вам и снова – сети.
И вся жажда Юрия Кузнецова.
– Спасибо за интересные и глубокие ответы, Алексей Николаевич! Журнал «Парус» благодарит Вас за участие в разговоре о Юрии Кузнецове и, по сложившейся традиции, желает вдохновения и удачи!
Вопросы задавала Ирина КАЛУС
Литературная критика
Андрей РУМЯНЦЕВ. Насмешливый мудрец
К 250-летию со дня рождения И.А. Крылова
О баснях Ивана Андреевича Крылова не скажешь: это памятник русской литературы. Это произведения живой, цветущей до сего дня отечественной поэзии. А ведь Крылов был современником Фонвизина и Радищева, Державина и Карамзина. На их строках лежит печать достославной старины, их язык, обретавший черты нынешнего языка, все же еще далеко не крыловский, не пушкинский. Кажется невероятным, что всего лишь за двадцать лет до вступления баснописца в русскую литературу творил В. Тредьяковский, стихи которого: «Рцы, черноокая, любишь ли мя?» – для сегодняшнего читателя нужно переводить почти как стихи иностранные: «Скажи, черноокая, любишь ли меня?» И даже Г. Державин, старший современник Крылова, при всей звучной полновесности и смелой обыденности его языка, оставался в плену тяжелого классицизма:
Краса пирующих друзей,
Забав и радостей подружка,
Предстань пред нас, предстань скорей,
Большая сребряная кружка.
Не сочтем ли мы эти лирические строки, с тогдашним синтаксисом и фонетикой, «преданьем старины глубокой»?
И вдруг воспитанный на этих образцах И. Крылов заговорил языком, кажется, не принадлежавшим восемнадцатому веку, а взятым из будущего, пушкинского девятнадцатого, а то и из двадцатого и двадцать первого столетий:
На ель Ворона взгромоздясь,
Позавтракать было совсем уж собралась,
Да призадумалась…
.....................................................................
Ягненок в жаркий день зашел к ручью напиться;
И надобно ж беде случиться,
Что около тех мест голодный рыскал Волк.
Ягненка видит он, на добычу стремится…
Чем же объяснить такое чудо? Неужели просто филологическим экспериментом, смелым употреблением в стихах просторечных слов и выражений, разговорной интонации? Нет, новаторство Крылова было не поверхностным, а глубинным.
Он не просто изменил язык русской поэзии, он дал ей широту, вывел ее из литературных салонов, обществ любителей словесности, университетских кружков на российский простор, вместивший скудные крестьянские поля, курные избы, тележные проселки, почтовые и ямщицкие тракты, губернские и уездные города. Право голоса вдруг получила простонародная Россия, ранее только сочинявшая как бы втайне и передававшая из поколения в поколение изустно сказки, былины, песни, легенды. В баснях Крылова нашел прибежище не только язык этих народных творений, но и сокровенные чувствования, мысли и надежды простого люда, его оценки событий – государственных и частных, общественных и бытовых, его нравственные постулаты, его укорененный в веках взгляд на все и вся. Это было неожиданно ново, дотоле невиданно. И это было так естественно для русской души, так присуще ей, сродненно с нею, что современник баснописца воспринял его речь как до времени укрытое родное слово, как сокровище, всегда принадлежавшее народу, но до срока упрятанное в добрые кладовые. А вынутое на свет, оно стало незаменимым, необходимым во всякое мгновенье. По рассказам современников Крылова, после сражения русской армии под селом Красным, где Наполеон был окончательно разбит и откуда начал свое бегство из России, Кутузов прочел перед офицерами басню «Волк на псарне». При словах:
«Ты сер, а я, приятель, сед,
И Волчью вашу я давно натуру знаю», —
Михаил Илларионович снял головной убор и выразительно указал на свои седины. Иные, более точные, слова судьба едва ли могла подсказать великому полководцу…
***
Каждый великий русский поэт дорог нам неповторимостью, оригинальностью своей личности и творчества. В этом смысле И. Крылов вызывает не просто интерес, а изумление. Жизнь его с самого начала вобрала в себя столько неожиданных обстоятельств, редких приключений, что сама по себе могла бы стать канвой увлекательной книги.
Начнем с того, что его раннее детство прошло в местах, связанных с восстанием Пугачева. А. Пушкин, собирая материалы для своей «Истории Пугачевского бунта», счел необходимым побеседовать с Иваном Андреевичем; он оставил запись под названием «Показания Крылова (поэта)». Рассказ баснописца о своем отце Андрее Прохоровиче, капитане, служившем во времена бунта в Оренбургской губернии, помог Пушкину уточнить эпизоды, о которых не упоминалось в документах.
В четвертой главе своего исторического труда поэт написал об осаде бунтовщиками Яицкого городка и о коменданте крепости Симонове: «Симонов оробел; к счастью, в крепости находился капитан Крылов, человек решительный и благоразумный. Он в первую минуту беспорядка принял начальство над гарнизоном и сделал нужные распоряжения». Мятежники захватили городок, но не смогли взять крепости, отделенной от посада рвом и высоким валом. «Пугачев скрежетал, – повествовал Пушкин. – Он поклялся повесить не только Симонова и Крылова, но и все семейство последнего, находившееся в то время в Оренбурге. Таким образом, обречен был смерти и четырехлетний ребенок, впоследствии славный Крылов».
Первый публикатор записи, сделанной поэтом со слов Ивана Андреевича, Ю. Оксман высказал предположение, что отец баснописца стал прообразом коменданта Белогорской крепости Миронова из пушкинской повести «Капитанская дочка».
Слава Богу, Андрей Прохорович избежал участи Миронова, вышел в отставку и поселился в Твери. Уже в восемь лет его сын пошел на службу подканцеляристом в уездный суд. А через два года отец умер, оставив в нищете жену и двух сыновей. Грамоту юный Крылов освоил в доме своих тверских благодетелей помещиков Н. и П. Львовых.
Тринадцати лет подканцелярист, не уведомив начальство, сбежал в Петербург и, видимо, благодаря
