Анатолий Баландин - Каменный пояс, 1983
Дверь управляющего — не директорская, и вскоре из-за нее стали доноситься легко различимые слова, особенно, когда говорил, словно кого-то убеждая, редко и внушительно, парторг.
— Мы в прошлом году натуральную оплату урезали, — разобрал Николай, — кто нас теперь поймет правильно?
Ему что-то ответили в два голоса.
— Я понимаю, что общая установка, зарплату как-никак в райкоме получаю…
Голоса перемешались.
«До сих пор зерно, что ли, гребут?» — подумал Николай и перестал прислушиваться. Его-то занимало другое…
«Ну не ударят же», — решился он вдруг. За дверью притихли, он подошел и открыл ее.
— Можно?
Уполномоченный, сидя за столом, слушал телефонную трубку, Багров выжидательно смотрел на него, а Подтелков и парторг безучастно как-то сидели на стульях у стены.
— Можно? — повторил Николай.
Директор медленно повернул голову в его сторону, всмотрелся, словно опознавая.
— Я на работу, — не переступая порога, сказал Николай.
— Когда у тебя наряд, Иваныч? — спросил директор Подтелкова.
— Да я еще вечерние не отменил…
— Так скажи ему, — обронил директор и опять наклонился к уполномоченному.
— Слыхал? — подал голос Подтелков.
— Я на трактор, — пробормотал Николай.
— Все понял, — кивнул управляющий.
Закрыв дверь, Николай перевел дух. Еще ничего не было ясно, но хоть слово сказал. Он покосился на дверь бухгалтерии и вышел из конторы. В эту минуту хотелось поговорить с мужиками.
На машинном дворе было безлюдно, только кузнец Забелин, сказавший когда-то Николаю: «Врачи — в городе, а в Богдановке — Подтелков», — трудился в своем заведении.
— Все слоняешься? — спросил он появившегося на пороге Николая.
— Да пока в отпуске…
— Это как хочешь называй.
Забелин бросил перед дверью сизые кованые штыри, снял рукавицы и протянул Николаю руку. Поздоровались.
— Да вообще-то, конечно, надоело, — сказал Николай.
— Ничего, еще больше надоест.
— Вечером на наряд пойду, буду на колесный проситься.
— Просись, — хмыкнул кузнец. — А по закону, значит, ничего не получается?
— Да какой закон, у меня же только справка от врачей.
Забелин достал папиросы, закурил.
— А справка что, не законная? — проговорил с расстановкой.
— Да чего зря говорить…
— Шелковый, значит, стал? Ну, тогда давай, только жене скажи, чтоб и меня на поминки позвала, слово сказать.
Николай сдержанно засмеялся.
— Ничего…
Забелин покачал головой.
— Диву иной раз даешься, до чего люди сами себя уважать перестают. Ты что, до такой степени виноватый?
— Но ведь нет же работы подходящей…
— Тогда прокурору пиши: не трудоустраивают, мол. К депутату обратись, для чего ты за него голосовал? А не найдут работы, пусть платят.
— А есть такой закон?
— Должен быть, — убежденно сказал кузнец. — Ты же не виноват, а закон правого защищает.
— Они тоже не виноваты…
— А вот так не бывает. Могут Клюшкина с водонапорной башни турнуть, пенсия у него побольше иной зарплаты.
— Ну-у, бывший механик, кто его тронет…
— Он весь-то бывший! Почему зимой башня перемерзает? Да потому, что воду не качает. Прийти, кнопку нажать ему холодно, буран! А нам всем не буран…
Николай не знал, что на это сказать. Пройдясь по кузнице, Он взялся было за молот, хотел поднять и бросил. Улыбнулся Забелину.
— Что, не можешь? — спросил тот.
— Да кто его знает. Возьмешься — вроде есть сила, а вот тут, — Николай показал на живот, — пустота какая-то, не могу и все.
— Долго что-то, — качнул головой Забелин. — После аппендицита, глядишь, месяц, другой, — и уже пашет.
— Да я так-то вожусь. Тянуть, передвигать — это идет, а перед собой поднимать… ну боюсь, что ли. Как вроде счас же лопнет там что-то.
— Это от фантазии, — уверенно сказал Забелин. — Самовнушение. Вот попробуешь разок, переломишь блажь, и пойдет. Только это тебе дома надо попытать, сюда лезть рано, к железкам.
Николай вспомнил про щи, оставленные Катериной без присмотра, и заспешил домой, хотя с кузнецом мог бы проговорить день. Затягивало…
Видно переусердствовал он в тот день, помогая жене сгружать мешки с мукой, и на койку уложила его боль — не боль, но пугающая какая-то слабосильность.
Он весь дрожал мелко, когда открылась входная дверь.
— Можно? — спросил кто-то преувеличенно бодро.
Катерина посторонилась, и Николай увидел Михаила Наумова.
— Смены меняются, — объяснил, усаживаясь на подставленную Катериной табуретку, Наумов. — Езды мне тут двадцать минут, так что часок на визит выкроил.
Николай поднялся на локте и, улыбаясь, смотрел на приятеля.
— А тебя, видно, крепко прижало, — сказал Наумов.
— Это только что, а вообще я бегом. Все нормально.
— Так уж и все! Работаешь?
— Вот это нет пока. Буду на колесный трактор проситься.
— Куда тебе! Гусей тебе пасти, — Наумов засмеялся и окинул взглядом кухню. — Вот, значит, где обитаешь. Покой, тишина, в печке щи варятся…
— Утром еще сварились, — улыбнулся Николай, — и не в печке, а на газовой плите… Ты сам-то как? Все в общаге обитаешь?
— Да теперь, считай, последнюю неделю.
— Что, опять с попутным ветром?
— Хуже, — Наумов даже вздохнул. — Женюсь. Помнишь администраторшу? Ну, вот…
Наскоро переодевшись в горнице, Катерина прошла мимо них в сени.
— Вот с таким пузом уже, — показал Наумов.
— А ты в первый раз, случайно, не так же женился? — спросил Николай, как самому показалось, смело и дерзко.
— Угадал, — усмехнулся Наумов. — Но от этой, похоже, не сбежишь. Да и нет особой охоты. По вот такому дому соскучился, — он повел рукой, — хотя сидит еще какой-то микроб…
— Вита-вита? — припомнил Николай.
— Как? А-а, «виа эст вита»… Оно и так, и так правильно.
— Не понял…
— Ну и для меня, и вообще. На моей дороге петель больше, а ехать, что тебе, что мне — от и до. Это, правда, я не так давно понял. Мог бы легче прожить.
Наумов говорил как-то затруднительно, словно что-то подпирало его изнутри, и Николай захотел помочь ему.
— Как я? — спросил он.
— Да хотя бы…
Николай сел на койке, откинувшись к стене. Ему стало совсем легко, но двигался он осторожно.
— Прижало крепко? — с сочувствием вроде спросил Наумов.
Николай отмахнулся.
— А жена у тебя ничего.
— Да? — Николай усмехнулся: само собой как-то вышло.
— Я же тут давно езжу, видел ее возле столовой. Работает там?
— Сейчас на ферме, — нехотя ответил Николай.
— Ну ясно, жизнь диктует… Слушай, а тут же, в Богдановке, Микешин должен быть… Петька или Пашка?
— Пашка, — подтвердил Николай, — он сейчас со своим звеном комбайны на зиму ставит.
— Собраться, что ли, как-нибудь… Все, вроде, в голове перемешалось, а вот училище помню.
— А я как-то так, — пожал плечами Николай.
— Ну это я в состоянии уразуметь, — согласно кивнул Наумов. — Для вас это была временная отлучка из дома, а у меня с училища, как ты говоришь, вита-вита начиналась. Гражданином мира себя почувствовал. Потом морфлот… Вообще-то жалеть не о чем. Слушай, — решился на что-то Наумов, — а вообще ты себя как чувствуешь, уверенно, надежно?
— В смысле чего?
— В смысле жизни.
Николай мог бы тут же ответить, что нормально, мол, живу, но как-то чересчур внимательно смотрел на него Наумов.
— Да как сказать, — потянул он.
— Говори, как знаешь, — быстро сказал Наумов. — Закурить можно?
Николай махнул рукой: валяй.
— Черт его знает, Мишк, — заговорил. — Вроде нормально жил. Знал, что нынче делать, знал, что завтра. Сын вот родился…
— Ну, это ясно. Я тебе то же самое могу рассказать. Но ведь надо, чтобы и тут вот, — Наумов стукнул себя в грудь, — какая-то жизнь была. Чтоб грела, понимаешь…
— Это понятно, — кивнул Николай.
— Хм, понятно! — Наумов разгорелся. — Понятно только, что там должно что-то быть. А вот живой человек, работает, двигается, а внутри у него все засыпает. Душа, как говорится, устала и засыпает. А потом тихо, во сне — чик — и умерла. А ты живешь, двигаешься, потом хвать — пусто! А еще здоров как бык. Еще много делов натворишь, животное дело — не хитрое. А как хватишься, так все из рук и повалится. На людях еще жив, а в одиночку — полкило водки и спать…
Николай усмехнулся.
— Ты чего? — быстро спросил Наумов.
— Правильно ты говоришь, — смущенно сказал Николай, хотя усмехался всего-навсего этому «полкило водки».
— Не в этом дело, — вздохнул Наумов. — Башкой понимаешь, что цель какая-то в жизни нужна. Начинаешь ее выбирать, чтоб заманивала. Все, нашел вроде. Живешь день, другой, а живешь как и до этого жил: работал, спал-ел, — и начинаешь на досуге о цели этой своей думать, на косточки ее разбирать, обсасывать. Все, высосал. Теперь бы сложить, а она рассыпается. Понимаешь? Ты к ней ни на шаг не приблизился, а ее уже нет! Что делать?
