Андрей Немзер - При свете Жуковского. Очерки истории русской литературы

Далеко не самую громкую трагедию Вольтера Гнедич перевел, когда Пушкин был еще мальчишкой – в 1809 году. О ту пору на французском театре в Петербурге Аменаиду (главная женская роль в «Танкреде») играла славная госпожа Жорж. Двадцатипятилетний Николай Гнедич, уже опытный переводчик (двумя годами раньше он выдал «Леара» – переложил с французского «Короля Лира»), истовый театрал, заботливый пестун уже входящей в силу царственной Екатерины Семеновой, решил, что она, его неизбывная любовь и высокая надежда, будет лучшей Аменаидой, чем кружащая публике голову француженка. (Героиня «рыцарской» трагедии Вольтера была не самой удачной ролью Жорж.) Все сбылось. Семенова превзошла соперницу, вполне явив «томное, нежное, горестное выражение чувств», которым держится вся трагедия. И тот стих, что «натвердил» Вяземскому Пушкин. Вернее – его «прообраз»: Пушкин невольно изменил строку Гнедича, а Вяземский запомнил ее в той «редакции», которую явно не раз слышал из уст друга. У Гнедича Танкред, поверивший в падение возлюбленной и потому алчущий гибели, горестно восклицает:

Я должен был спасти, измены ж не прощаю.Пускай живет она, и пусть я погибаю.Но некогда о мне восплачет и она,О друге, коего навеки лишена.

Конечно, пушкинская версия изысканнее (дактилическая цезура предает строке рыдающую прерывистость), но создан стих Гнедичем. Это он расслышал опорный «слезный» архаичный глагол, волной вздымающийся над общей «ноющей» (аллитерации на «н» – «некогда», «о мне», «она») мелодией. Такое дается только истинному поэту.

Да будет песнь его то сладостно журчащийТок тихий при лучах серебряной луны;То бурный водопад, с нагорной вышиныВолнами шумными далеко вкруг гремящий.Но колыбель и гроб Ахиллова певцаЕсть тайна для земли: неведомо рожденный,И неразгаданный, под именем слепцаПройдет он по земле; таков закон священныйСудьбы; таинственный, как солнце он возник,Как солнце он умрет в лучах бессмертной славы.

Так, указывая на загадочного чудесного младенца, тучегонитель Зевс умеряет скорбь Фетиды, веками печалящейся о своем в юности погибшем и скоро забытом миром сыне, великом Ахилле. Некогда «молниеносный отец» обещал ей:

Героям смерти нет, нет подвигам забвенья:Из вековых гробов певцы их воскресят…

Теперь предреченное становится явью.

И опустилася грядущего завеса.И Зевс уже отец на светлых облаках,Горевших пурпуром при западных лучах,Парил над темною дубравой откровений.«Фетида, – он вещал, – довольно ль убеждений,Что сына Кронова невозвратим обет?Он совершается; и будет полон светГомера песнями и славою Ахилла».

Это «Рождение Гомера» (1816).

Вот солнце зашло, загорелся безоблачный запад;С пылающим небом, слиясь, загорелося море,И пурпур и золото залили рощи и домы.Шпиц тверди Петровой, возвышенный,вспыхнул над градом,Как огненный столп на лазури небесной играя.Угас он; но пурпур на западном небе не гаснет;Вот вечер, но сумрак за ним не слетает на землю;Вот ночь, а светла синевою одетая дальность:Без звезд и без месяца небо ночное сияет,И пурпур заката сливается с златом востока;Как будто денница за вечером следом выводитРумяное утро…

Это «Рыбаки» (1821); те, кто читал «Евгения Онегина» внимательно, должны опознать картину летней петербургской ночи, – 26 строк идиллии Гнедича (в ранней редакции) Пушкин поместил в примечание к первой главе романа в стихах.

Бросайся, пускайся, на берег противный плыви,Могучие руки раскинь ты на волны, как весла,Грудь сделай кормилом, а гибкое тело челном.И если дарует Господь и Пречистая ДеваИ выплыть и видеть и стан наш и сборное место,Где, помнишь, недавно тембрийскую козу пекли;И если товарищи спросят тебя про меня,Не сказывай, друг, что погиб я, что умер я, бедный!Одно им скажи, что женился я в грустной чужбине;Что стала несчастному черна земля мне женойИ тещею камень, а братьями – острые кремни.

Это «Последнее прощание клефта» – одна из «Простонародных песен нынешних греков» (1824).

Душе моей грустно! Спой песню, певец!Любезен глас арфы душе и унылой.Мой слух очаруй ты волшебством сердец,Гармонии сладкой всемощною силой.……………………………………………………….Довольно страдал я, довольно терпел;Устал я! – Пусть сердце или сокрушитсяИ кончит земной мой несносный удел,Иль с жизнию арфой златой примирится.

«Мелодию» Байрона (памятную всем по лермонтовскому переложению) Гнедич заставил рыдать по-русски в 1824 году.

Друг, до свидания! Скоро и я наслажусь моей частью:Жил я, чтобы умереть; скоро умру, чтобы жить!

Этот дистих сложен в 1831-м, при погребении другого поэта – рано и неожиданно скончавшегося Дельвига. Тоже, если по совести, неблагодарно забытого, давно числящегося исключительно по разряду «пушкинское окружение».

Дельвиг был ближайшим другом Пушкина, Гнедич – старшим приятелем, пытавшимся поперву выступать в роли умудренного наставника. (Гнедич упоенно играл эту торжественную роль, а младшие собратья ему охотно подыгрывали – почтительные послания высокому служителю муз адресовали и Пушкин, и Баратынский, и Рылеев, и Плетнев.) Но, как и Дельвиг, Гнедич был в первую очередь поэтом, а уже во вторую – второстепенным персонажем пушкинского мифа. Потому принужденно (куда денешься) привожу бог весть сколько раз повторенные строки: «О ты, который воскресил / Ахилла призрак величавый…», «Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи…», «С Гомером долго ты беседовал один…». Хотя все это сущая правда – и призраки воскресил, и звуки…

Только не было бы у нас двадцати четырех песен единственной русской «Илиады» (от «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса Пелеева сына / Грозный, который ахеянам тысячу бедствий соделал…» до «Так хоронили они конеборного Гектора тело») без веры Гнедича в божественную суть поэзии и собственное высокое предназначение. Без любви к русскому языку и стиху. Без предощущения бессмертия. Потому Пушкин, в разные годы по-разному отзывавшийся о Гнедиче, сказал о нем совершенно всерьез и предельно точно: Таков прямой поэт.

Осчастливь меня, несчастливого!

Денис Васильевич Давыдов (1784–1839)

Действительно ли Денис Давыдов придумал в 1812 году партизанскую войну – вопрос спорный. Скорее нет, хотя действовал тогда он храбро и успешно, на приоритете своем настаивал упрямо и задиристо, а в российском мифопоэтическом пантеоне навсегда прописан поэтом-партизаном. Гусаром – то ли в щегольском ментике, то ли в неуставном чекмене, но непременно с усами. Неоднократно допрежь всяких битв воспетыми.

Вместо зеркала сияетЯсной сабли полоса:Он по ней лишь поправляетДва любезные уса.

Ясно, что не в одних усах тут сила, но и обминуть их так же невозможно, как арак, табак, саблю и вольность.

Ради Бога, трубку дай!Ставь бутылки перед нами!Всех наездников сзывайС закрученными усами!……………………………………….Бурцов, брат! что за раздолье!Пунш жестокий!.. Хор гремит!Бурцов, пью твое здоровье:Будь, гусар, век пьян и сыт!

Самая позорная кара за небрежение гусарским обычаем:

Пусть мой ус, краса природы,Черно-бурый, в завитках,Иссечется в юны годыИ исчезнет, яко прах!

Ус как честь – пропадают вместе:

Пусть фортуна для досады,К умножению всех бед,Даст мне чин за вахтпарадыИ Георгья за совет.

И подумать о таком жутко, но, к счастью, оснований для тревоги нет. Вслед за бивачным пиром непременно грянет другой:

Пир задорней, удалее,И шумней, и веселее…Нутка, кивер набекрень,И – ура! Счастливый день!

В 1804 году, когда двадцатилетний Давыдов веселил собутыльников-однополчан пиитической гусарщиной, пороха он не нюхал. Но ни его дальнейший опыт (а Давыдову воевать довелось много и всерьез), ни тот ужас, которым сейчас – два страшных столетия спустя – отзывается само слово «война», не умаляют обаяния этих строк. Давыдов славит пьянство, картеж, табачный дым, бешеную скачку, лихую рубку, но и подсмеивается над своей забубенностью. Счастливо найденный в кружковых полукомических «ужасных» (как пуншевые стаканы) стихах образ бесшабашного и не знающего ни в чем удержу храбреца, которому на роду написано нести лишнее, поэтически врать (прямо по Пастернаку), вывел Давыдова к ошеломительной лирической свободе.

Сегодня вечером увижусь я с тобою —Сегодня вечером решится жребий мой,Сегодня получу желаемое мною —Иль абшид на покой.

А завтра – черт возьми! как зюзя натянуся;На тройке ухарской стрелою полечу;Проспавшись до Твери, в Твери опять напьюсяИ пьяный в Петербург на пьянство прискачу.

Но если счастие назначено судьбоюТому, кто целый век со счастьем незнаком,Тогда… о, и тогда напьюсь свинья свиньеюИ с радости пропью прогоны с кошельком.

«Решительный вечер гусара» – роскошный образчик литературного хулиганства. Что ледяное «нет», что сердечное «да» – все одно «напьюсь свинья свиньею», и кажется даже, что первый вариант – предпочтительней. Да не предпочтительней – предсказуемей. Не назначит судьба гусару счастья – другие у нее на сей счет наметки. А потому будем глушить «свинским» ерничеством щемящее чувство. (А себя – благодетельной влагой Диониса, бога-патрона-тезки.) Если в писавшихся о ту же пору (середина 1810-х) элегиях проскальзывают игровые нотки (страсть клокочет, но уж больно артистично), то в «Решительном вечере…» из-под маски истого усача, которому не пристало распускать нюни, проступает лицо измотанного ожиданием трепетного вздыхателя.