Лев Гомолицкий - Сочинения русского периода. Проза. Литературная критика. Том 3
––––––
Василий Кириллович Тредиаковский[485] считал, что поэзия - самая первая человеческая София, т.е. Мудрость, стихи же - изобрели мудрецы и уставоположники. Начало поэзии - священное, а стихов - священническое. И в наших «поганских жрецах» подозревал он первых народных стихотворцев[486]. Как бы то ни было, «сладость» и «звон» связанной речи и даже «согласие рифмическое», не известное древним, - опасное и ответственное дело[487]. Те, кто легкомысленно относятся к нему - веселятся над бездной. Стихотворение - это не простой клочок рукописи. В нем - заключена тайная сила. Другое стихотворение, даже непрочитанное, может повлиять на судьбу человека, в руках которого оно находится.
Я отбирал стихотворения для печати. А.А. отложил одно, не советуя его печатать:
– Если не хотите иметь много больших неприятностей - не печатайте этого стихотворения. Оно обладает силой навлекать большие неприятности. Это я совершенно серьезно говорю.
Я послушался и отложил.
Стихи - стихийная сила, не тихая[488]. Но какая? Благая или враждебная? Кто говорит через них? Бог? или греховный, прелестный дух? Еще в Варшаве у нас с Клингером вышел на эту тему спор. Я уверен, что согласие стихов - это и есть достигнутая гармония. Но у меня же пример перед глазами: один молодой польский поэт, умолкший после первой своей книги, потому что, как он рассказывал мне, - почувствовал, что писать стихи безнравственно[489]. Он это переживал, как болезнь. Ночью ему в воображении являлись тени, требовавшие воплощения в стихах, и он принимал их за бесов, его искушавших. Наверно, и двойники Блока были демонами того же порядка. Демонами населены, под видом древних божеств, и мифологические стихи А.А. Потому стихи эти не холодны, подобно мифологическим стихам других поэтов, потому они так искусительны и, говоря языком подвижников, - прелестны[490]. Демонов выдают слова. Одно какое-нибудь совсем простое обиходное слово, вкравшееся в семью высоких и вековых слов.
Есть у А.А. стихотворение о болотной нечисти. Там незаметные бесенята, забавляющиеся на болотных кочках. Но забавы их только издали невинны. Вот выбирают они из своей среды бесенка царем. Зная или предчувствуя недоброе, избранник плачет и просит, «чтобы лучше был избран другой». Но нечисть неумолима. Бесенята щекочут его, смеются, кувыркаются; смех переходит в визг, и вот они уже воют и плачут сами, оплакивая «невозвратно ушедшего» от них избранника, которого они сами же утопили. Тут-то понимаешь, почему избранный царь плакал, просил и кусался - в какой смертельной тоске он боролся, обреченный, с каким ужасом он задыхался от хохота, когда его щекотали кувыркающиеся бесенята. А у А.А. еще сказано: «Он капризничал, плакал, просил, чтобы лучше был избран другой». Он, понимаете ли, - капризничал![491]
Над этим словом, перечитывая стихотворение, мы с Клингером просидели добрую жуткую часть ночи. Когда мы все-таки легли, уже светало, и мухи, проснувшись, в пляске брали струны на гитаре, висевшей на стене.
––––––
Недалеко от дома А.А. на самом высоком месте на холме есть зеленая площадка муз. Оттуда видно далеко, верст на сорок. После прогулки у Ярыни, где я украдкой бросил два веночка в воду, чтобы течение отнесло их в царство нави - в миры иные, мы сидели на этой площадке. И тут про себя я представил, как парнасские девушки или демоны под видом какой-нибудь Полигимнии Пиеридовны являлись здеcь нашему хозяину, как Орфей беседующему в своей волынской пустынке со зверями - и зайцы и львы к нему приходят - и спускающемуся - сновидцу! - в царство теней - сновидений. Вспомнил я там его рассказ о кифариде, где описано состязание певца с музами. В рассказе музы растерзали кифарида[492]. Рассказ мог иметь магическое значение. А.А. мог написать его, чтобы заклясть муз-демонов, отвлекая их гнев от себя на сочиненного кифарида. Так оно и было, наверно, потому что парнасские девушки покорно повинуются А.А. - и до сих пор с тою же юношской пламенностью и нежностью звучат под его пальцами струны у священной лиры поэзии.
Меч, 1937, № 30, 8 августа, стр.9. Перепеч. в кн.: Александр Кондратьев: исследования, материалы, публикации. Вып. 2 (Ровно: Гедеон-Принт, 2010), стр.236-240.
«Русские Записки»
За рубежом начал издаваться новый толстый журнал. Собственно, нового в нем разве что одно название. Состав редакции «Русских Записок» совпадает с редакцией «Современных Записок», да и по внешнему виду, и по именам сотрудников, и по распределению материала оба названные журнала ничем один от другого не отличаются. Секрет появления «Русских Записок» объясняет тире, связывающее внизу заглавной страницы два слова: Париж-Шанхай. Париж дал налаженный редакционный и технический аппарат. Дальний Восток - деньги. Вопреки уверениям редакции (в предисловии, открывающем книгу, говорится о живом сотрудничестве Дальнего Востока, об освещении дальневосточных проблем), по-видимому, роль Дальнего Востока кончается субсидированием издания. Из дальневосточных авторов в журнале представлен один Арсений Несмелов, помещавший свои стихи и в «Современных Записках». Причина отсутствия этого живого сотрудничания объясняется достаточно исчерпывающе в статье, помещенной в конце книги: «Эмигрантские писатели на Дальнем Востоке». Тут подробно на примерах объяснено, что никаких русских писателей на Дальнем Востоке (кроме разве одного Арсения Несмелова) нет. Несмотря на более легкую жизнь, чем в Европе, несмотря на русский воздух дальневосточных городов, несмотря даже на большое количество книг, там выходящих, - настоящая литература на Дальнем Востоке отсутствует. Автор статьи объясняет это явление тем, что литературная эмиграция устремилась на Запад, что на Востоке не оказалось ни одного большого писателя старого поколения, который бы имел влияние на подрастающие таланты, а также отсутствием настоящей литературной критики и духовного общения с европейскими литературными центрами[493]. Как бы то ни было, участие Дальнего Востока в новом журнале, по-видимому, останется, как и в первой книге «Русских Записок», платоническим. В предисловии редакция не объясняет, какие именно круги дальневост. эмиграции дают средства на издание. Но если предположить, что круги эти литературные, то едва ли у них хватит надолго великодушия издавать парижан. Парижская же редакция никогда не пойдет на компромисс и не станет печатать образцы «местной» дальневосточной литературы, отличительные признаки которой (цитирую статью из «Русских Записок»): «отсутствие художественного вкуса и чутья, небрежность отношения к своей работе и к своему читателю».
По размерам «Русские Записки» толще «Современных», однако материал в журнале менее разнообразен. Читателю здесь предоставляется главным образом статейный материал. Художественная проза сводится к пьесе Алданова «Линия Брунгильды», впервые здесь появляющейся в печати. Пьеса эта уже шла на русской сцене в Париже и о ней много писалось. Трудно по тексту судить, насколько она сценична, но как литературное произведение читается она с интересом. В драматической форме негде развернуться Алдановскому юмору, его философической иронии; настоящий Алданов здесь загнан в ремарки, которые при постановке на сцене исчезнут для зрителя.
Следующей по порядку вещью дана глава из книги Бунина «Освобождение Толстого». Книга эта, по-видимому, ничего не прибавит к славе Бунина. Предлагаемая вниманию читателя глава содержит в главной своей части анализ отношения Толстого к смерти. Бунин почему-то придает большое значение мнению о Толстом Алданова и полемизирует с последним. Язык Бунина, нашего лучшего современного стилиста, здесь вял и бесцветен, ход рассуждений его лишен динамики; да и оригинальных взглядов на Толстого-моралиста Бунин не высказывает.
Отдел стихов открывается прекрасной поэмой Ант. Ладинского - «Поэма о дубе». Дуб как символ давно уже занимал воображение Ладинского. Во всех выпущенных им сборниках можно найти стихи, посвященные этому романтическому древу. Теперь Ладинский попытался синтезировать разбросанные в них мысли в отдельной поэме.
Поэма начинается противопоставлением, «как в школьной басне Лафонтена», судьбы перед бурей тростника и дуба. Но поэт предпочитает гибель дуба.
Средь молний и орлиных сил...... Предпочитаю шаг нелепый,Любви трагической золу,И дуб, разбитый небом в щепы,Шум черных платьев на беду!
Ладинский - романтик, это мы давно знали, но никогда еще он не отваживался на такой откровенный романтический пафос. Вместе с тем поэма его полна образов, внезапных вспышек мыслей и ассоциаций, искусных стилистических вариаций, свидетельствующих о большом мастерстве.
