Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
Да, трудно. Видимся с Леней практически только вечером да и то лишь в свободные от горного института вечера. А вообще-то, что греха таить, обстановка в доме без мамы стала легче, веселее. Уляжемся по своим постелям, погасим свет, и начинается нескончаемая беседа. О чем только ни говорим! И пошутим, и посмеемся, и о серьезном, о делах своих друг другу рассказываем. Любила я эти вечера. Да, наверное, и Леня любил.
Учится он хорошо, без всякого моего вмешательства. Вот только пишет плохо. Грамотно, но неаккуратно, много клякс, да и почерк плохой — в меня пошел. Много читает, развит. Как он относится ко мне по-настоящему — не знаю. Пожалуй, хорошо относится. С легкой, почти ласковой иронией за которой четко чувствую и уважение. А вот любит ли? Наверное, в какой-то мере да, то есть не безоговорочно, а именно с оговорками. И называет меня ласково: «Ир», а мамой никогда. Я на эту тему с ним не заговариваю, хоть иной раз,— ох, как больно бывает!
Мало внимания, мало времени уделяю я Лене, но больше не могу.
Маму вскоре взяла к себе сестра Тани. Дети разъехались учиться, Лиза и Юлик — в Алма-Ату, Боря — в Кентау, в техникум, а Тане вдобавок к ее большой комнате дали еще одну, маленькую, но совсем отдельную. Забрав маму к себе, Таня, честно говоря, сняла большую тяжесть с моей души. Ведь нелегко было думать о том, что наша мама живет у чужих, пусть и хороших, людей.
Глава XIII. СНОВА — ТЕНЬ ОТЦА
Как-то в ноябре прихожу утром на работу в педучилище, а ученицы принимаются поздравлять меня.
«С чем?» — удивляюсь я. «Как? Вы разве не знаете? Вас выдвинули кандидатом, в депутаты райсовета».
Вот тут я всерьез испугалась. Зачем? Зачем? — думаю с тоской. Это ведь к беде, может быть, к большой беде.
И сразу нарушилось, ушло относительное спокойствие последнего времени.
Ни в консерватории, ни в училище я не писала в анкете в графе «Была ли судима?» — да, была. Писала: «Нет» И правда — кто меня судил? Никакого суда не было. Ткнули бумажку о том, что приговорена по статье 58— 10 к пяти годам административной ссылки в Красноярский край, и все. А в чем конкретно я виновата и кем доказана моя вина, никто, верно, и не знает.
Вот ведь следователь Власенко на мой вопрос: в чем же я виновата, ответил: «Ни в чем вы не виноваты, если бы не война, никто бы вас не тронул...» И еще — следователь Сало. Утешал, когда я расплакалась, рассказывая о брошенном среди ночи сыне... Правда, было двое нехороших, грубых, да что теперь вспоминать о них?
А прокурор, пожилой сибиряк с бритой головой! Он вызвал меня совсем незадолго до моего выхода «на волю». Спросил о здоровье, сказал мне на прощание: «Надо остерегаться плохих людей, обходить их стороной».
Вот и писала я в анкете: «Нет, не судима».
А теперь мне нужно либо давать согласие на избрание в депутаты, либо рассказать о себе все все. Нет, рассказывать боюсь. Да меня ведь никто и не спрашивает. Выдвинули па собрании вчера вечером, когда меня и не было, занималась в горном институте. Не спросили моего согласия, так зачем его теперь давать?
Горько мне стало, тоскливо, голова пошла кругом. Ухожу с занятий, направляюсь в радиохомигет, к звукооператору Кузнецовой посоветоваться. Мы с ней дружны, она умная, толковая, да еще и член партии, она знает все мои жизненные обстоятельства и скажет, что теперь делать. Выслушав меня, она явно встревожилась: «Сейчас же идите в Сталинский райком партии (по месту и работы, и проживания) и поговорите с первым секретарем».
Как будто и просто это — пойти к секретарю райкома, поговорить. Ведь во Владимире обстоятельства заставили рассказать начальнику отдела искусств все начистоту, и он оказался добрым, чутким человеком, все понял. И работала я уже за его надежной спиной, и не боялась, что что-нибудь откроется, ведь и так все было открыто.
А здесь? Идти в райком и все рассказывать после того, как меня уже официально выдвинули в кандидаты? Это может рассердить первого секретаря — как же, ведь его недосмотр,— и за этим может последовать и увольнение с работы, и отказ в прописке. Да, были для этих страхов основания, хоть, возможно, от волнения и преувеличенные. Нет, не пойду в райком. Вернусь в училище.
Господи, сколько раз за день я решала то так, то этак. То, бросив занятия, уже совсем направляюсь в райком, то поворачиваю обратно. Страшно. Не хочу, чтобы меня снова в чем-то обвиняли, за что-то наказывали, хочу жить спокойно. Неужели всей своей жизнью, всей работой я еще не расплатилась за то, что родилась от своего отца?
Не пошла. Будь что будет...
Потянулись мучительные дни. Тревога с каждым днем, с каждым часом нарастает. Повел меня какой-то человек в фотографию, расклеили по городу листки с краткими данными биографии и с фото большого формата. Вышла я там ужасно — какая-то жалкая, растерянная.
Лене ничего не говорю о своих опасениях. Знает только Кузнецова. Она пожурила меня за то, что я смолчала, а потом махнула рукой: «Ладно, не волнуйтесь, авось обойдется».
Нет, не обошлось.
Очень трудно мне скрыть от Лени свое состояние. Перед ним надо быть обычной, даже пошутить иной раз и посмеяться, а мне все время страшно, все время плакать хочется. Рассказать бы сыну о своем горе, услышать слова утешения! Нет, нельзя, Леню это может оттолкнуть.
Наконец дней за шесть до выборов мне сообщают из горкома о том, что в такой-то день и час состоится моя встреча с избирателями в помещении КазГУ — Казахского государственного университета. После этого известия я немного успокоилась. Если назначен день встречи с избирателями, значит, все, что следовало, обо мне уже узнали и полученные сведения не сочли помехой для моего избрания.
Пришла я в КазГУ. Когда проходила по коридору в зал, меня схватила за руку незнакомая женщина средних лет и сунула в руки бумажку, торопливо шепнув: «Когда будете говорить с избирателями, вставьте эти слова!» — и тут же исчезла.
Я развернула бумажку. Ах, вот что! Славословия в адрес великого
