Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
Господи, зачем мне эта бумажка? Как мне быть с ней?
Встреча прошла неплохо. Мне задавали вопросы, я отвечала. Рассказывала о своей учебе, работе. Когда спросили, где провела войну, ответила, что в начале войны выехала в Красноярский край, там работала счетоводом колхоза. Ответила чистой правдой, только не все уточнила. Прочитала и отличную характеристику, полученную от Сухобузимского райзо перед отъездом из Сибири.
Народу собралось очень много, полный зал. Сначала я сильно волновалась, потом успокоилась и в общем осталась довольна собой.
Только сошла с подмостков — навстречу вынырнула из толпы женщина — та самая, что сунула бумажку. Сейчас лицо у нее перекошено злостью.
«Почему вы не сказали того, что было велено горкомом партии?» — прошипела она.
«Мне некуда было вставить эти слова, я ведь только отвечала на задаваемые вопросы».
И тут же пошла дальше, к выходу.
Вечер. Сижу дома одна. Леня куда-то ушел, верно, к Юлику. На сердце у меня тревожно, тоскливо, мысли мечутся, колотятся, но стараюсь успокаивать себя — теперь уже все, прошли дни, когда могло случиться то, чего я так боялась. И вдруг... В одно из моих низеньких окошечек резко застучали. Подхожу — две студентки из педучилища: «Ирина Анатольевна, вас срочно вызывают в Сталинский райком, к первому секретарю!» — «Сейчас иду»,— отвечаю я, и мне кажется, что с этими словами из меня выходит жизнь. Эти минуты похожи на те, в сорок первом году, когда меня ночью разлучили с Леней...
Выхожу, закрываю дверь, кладу ключ в известное Лене место. Иду с мыслью: «А вернусь ли еще сюда?» И тут же — другая мысль: «Хорошо, что Лене есть куда деваться, родственники сразу заберут. И теперь — уже навсегда. Да и Таня, конечно, взяла бы, но нет, родственники не отдадут».
Села в трамвай. Еду, ловлю себя на том, что мысленно молюсь, сама не знаю какому богу: «Господи, пусть минует меня сия чаша!» Не могу больше, не хочу... А может, обойдется, может, просто что-то уточнить надо.
Вхожу в райком как неживая, ноги чужие, не хотят передвигаться. В приемной перед кабинетом первого секретаря стоят директор педучилища Нысынбаева и одна из молодых педагогов — мое доверенное лицо. Ну, тут мне все стало ясно: да, не миновала чаша.
«Зачем нас вызывали, как вы думаете?» — спрашивает Нысынбаева.
Я молча пожимаю плечами. Сейчас сама все узнает.
Вызывают нас к секретарю райкома. Передо мной — композиция наподобие «Тайной вечери» Леонардо да Винчи. Большая комната. В глубине за столом — первый секретарь, по сторонам от него второй и третий, дальше, налево и направо,— ряд стульев полукружьем, и на них — инспектора райкома, еще какие-то должностные лица, и вид у всех торжественный.. А для моих глаз — мрачно, горько-торжественный.
Мы останавливаемся на довольно большом расстоянии. Сесть не предлагают. Первый секретарь, пожилой, вообще-то далеко не устрашающего вида человек, в другой обстановке наверняка показавшийся бы даже приятным, сразу же обращается ко мне: «Товарищ Савенко, расскажите нам, кто был ваш отец?»
И тут меня прорвало. Откуда только красноречие взялось! Слова перемешивались со слезами, звучали, насколько я помню, звонко, отчетливо, даже, наверное, впечатляюще. Говорила долго, около получаса (как потом сказала мне наша преподавательница, мое доверенное лицо). Говорила примерно так:
«Да, мой отец был членом Государственной думы. Да, он был монархистом. Но он не сбежал от революции ни в какой Париж, как многие считают, он вернулся из Турции к себе на родину, в Советский Союз, работал в Керчи под чужой фамилией дворником, перенес много страданий, чтобы умереть на родной земле, и умер сорока семи лет от чахотки.
А я, знавшая его, когда мне было восемь лет, ничего тогда не понимавшая в его политических убеждениях, почему я должна всю свою жизнь отвечать за него, за его провинности? Меня исключали из института. Если бы не отчим, мне не удалось бы получить высшее образование. Всегда, с детских лет и до сегодня, я без вины виноватая, жила под страхом. В ночь, когда началась война, меня схватили, разлучили с ребенком, увезли в Сибирь, сделали из меня врага народа.
Мне сорок лет, лучшая и большая часть жизни позади, но и сейчас мне приходится жить под постоянным страхом. Вот хотя бы эта встреча с вами. В чем я виновата? Всю жизнь много и честно трудилась. И сейчас меня выдвинули кандидатом в депутаты райсовета только за мою добросовестную работу. А узнав, кто был мой отец, вы хотите снять мою кандидатуру? Но ведь наша Конституция говорит, что дети за родителей не отвечают. Вы сами, без моего ведома, выставили мою кандидатуру, и теперь я протестую против того чтобы вы ее сняли. Как я после этого буду смотреть в глаза своим студентам? А мой сын!.. Я с таким трудом отвоевала его у людей, которые воспитывали его пять лет в мое отсутствие. А теперь, выбросив меня в последний день из числа кандидатов, вы хотите этим лишить меня уважения собственного сына? Я протестую, теперь уж выбирайте меня...»
Много я говорила в таком духе. И никто меня не перебивал — стояла полная тишина, все сидели неподвижно и очень внимательно слушали. Где-то посреди моей речи я увидела, как одна из инструкторов райкома, еще довольно молодая женщина, вынула из сумки платок и вытерла слезы.
Когда я закончила, первый секретарь мягко спросил меня: «Ну хорошо, представьте себе, что мы выберем вас, товарищ Савенко. А потом к вам придет на прием какая-нибудь старушка и спросит, кто был наш отец. Что вы ей ответите?» — «Я отвечу ей, — без запинки выпаливаю я, что мой отец был монархистом, врагом революции, а я, его дочь,— слуга советского народа»
Тут секретарь промолчал, ответить, видно, было нечего. Потом сказал: «Ну хорошо, теперь вы все свободны (это нам троим), идите, а мы без вас решим, как тут быть».
Пришлось, конечно, уйти. С горечью, с тоской. Единственное, что вливало в эту горечь каплю утешения,— это то, что обошлись со мной по-доброму, учтиво, что никто не упрекал меня в сокрытии деталей моей биографии. А в том, что меня выбросят из кандидатов, я почти не сомневалась.
Лене я сказала, что меня вызывали на экстренное собрание. По моему виду он решил, что
