Неизвестный Бунин - Юрий Владимирович Мальцев
Моральная оценка и суждение о стиле
Частичку правды, верно, но не всю правду. Да на всю он и не претендует. Ему достаточно этой частички, и каждый волен следовать за ним или нет в его гневе и его максимализме. Его донкихотстве, если угодно. Каким Дон-Кихотом, действительно, выглядит он, в своей парижской нищете и забвении, рядом с великим пролетарским писателем, живущим в конфискованном дворце миллионера в окружении вышколенных лакеев в белых перчатках. В Горьком он проницательно заметил «истерическую искренность лжи», способность входить в любую роль и исполнять ее с жаром, «с легкостью вызывая даже слезы на свои зеленоватые глаза».
Разумеется, Бунин не ограничивается одной лишь моральной оценкой. Он ясно говорит, чем его не устраивает стиль Куприна («шикарная женщина», «шикарный ресторан», «его нежная натура содрогалась от грубых прикосновений действительности» и т. п.) или стиль Горького с его безвкусицей, пошлостью, фальшивой риторикой и слащавой красивостью. В Волошине Бунин не любит его эстетизм, снобизм и «слишком литературное воспевание самых страшных, самых зверских злодеяний русской революции…великолепное, самоупоенное и, по обстоятельствам места и времени, кощунственное словоизвержение». В Блоке, «нестерпимо поэтичном поэте», Бунину не нравится, что у него «всё сверх меры красиво» и что он «не чувствует, что высоким стилем всё можно опошлить». Впрочем, бунинский анализ поэмы Блока «Двенадцать» представляется точным и верным: псевдонародный, псевдочастушечный ритм, сусально-русский стиль, этическая несостоятельность – героизация морально отталкивающих персонажей, композиционная неполноценность, как результат неполноценности идейной – заданная мысль не находит своего развития и своего выражения. Можно, конечно, не соглашаться с Буниным, когда он, отвергнув «Двенадцать», вместе с тем отверг и гений Блока целиком, но это уже другой вопрос. Даже у обожаемого им Чехова он не мог смириться с фальшью – с фальшью его пьес (смешно, но и это тоже показалось опасным советской цензуре – даже это вычеркнули).
Но всё же главным остается всегда этический момент. Характерно в этом смысле его отношение к Пастернаку: сначала скептические насмешки над ранними стихами Пастернака, казавшимися ему заумными (теми, от которых сам Пастернак впоследствии отказался), потом – нотки уважения, когда Андре Жид рассказал ему, что именно Пастернак открыл глаза ему, Жиду, на подлинное положение в СССР. Сам Бунин, кстати, голодал, доходил до голодных обмороков, но отказывался от предложений сотрудничать с национал-социалистами, которые ведь тогда вели борьбу со столь ненавистной ему коммунистической диктатурой в России. Об этом возвышенном идеализме хотелось бы напомнить в наше прагматичное время. Как актуальны эти слова Бунина: «Подумать только: надо еще объяснять то тому, то другому, почему именно не пойду я служить в какой-нибудь Пролеткульт! Надо еще доказывать, что нельзя сидеть рядом с чрезвычайкой, где чуть не каждый час кому-нибудь проламывают голову». Действительно, не странно ли, что надо доказывать это и сегодня, когда с такой легкостью дают титул «выдающегося русского писателя» любому коллаборанту и любой посредственности.
Забытые публикации Бунина
Исследуя Эдинбургский архив Бунина (возможность эта мне была любезно предоставлена хранительницей архива Милицей Эдуардовной Грин), я заинтересовался многочисленными газетными вырезками с пометками на полях, сделанными рукой Бунина. Всё это статьи самого Бунина, появлявшиеся в разные годы в разных русских эмигрантских газетах, давно уже прекративших свое существование и теперь уже практически недоступных читателю. За чтением этих статей я открыл для себя заново Бунина, хотя к тому времени я изучил уже всю имеющуюся на сегодняшний день литературу о Бунине. Открыл не потому, что Бунин-публицист разнится от Бунина-прозаика и Бунина-поэта, а как раз наоборот – потому что в публицистике он выражает с наибольшей ясностью некоторые черты своей натуры, присутствующие в скрытом виде как в его прозе, так и в поэзии, но которые не могут быть поняты правильно и до конца, если совершенно не знать Бунина-публициста.
А меж тем, с этой стороны Бунин еще совершенно не исследован. Западная критика, которая лишь совсем недавно открыла для себя Бунина, сосредотачивается главным образом на структурно-стилистическом анализе (диссертация Ивана Берзупа представляет собой редкое исключение) или задерживается на
* Впервые в: Континент (Париж). 1983. № 37. С. 337_359 очень возвышенном концептуальном, философско-эстетическом плане, не снисходя до низкого социологизма (замечательна в этом плане книга Джеймса Вудворда). Социальная проблематика в западном литературоведении остается уделом марксистской критики, но она Буниным не интересуется. Советская же критика, насквозь социологизированная, намеренно игнорирует публицистику Бунина, потому что малейшее углубление в этот материал сразу же разрушило бы то фальшивое представление о писателе, о его политической, философской и социальной позиции, которое эта критика пытается создать.
Характерен в этом смысле один пример. Советские критики стараются внушить читателю, что Бунин в послевоенные годы якобы изменил свое отношение к советскому режиму и даже всерьез думал о возвращении в Советский Союз. Не имея в руках никаких документальных подтверждений такой версии (мемуар бывшего советского посла во Франции А. Е. Богомолова, опубликованный А. Бабореко в книге «И. А. Бунин. Материалы для биографии». М., 1967. С. 237, так явно лжив, что его стыдятся цитировать даже советские критики), вынуждены все поголовно прибегать к ссылке на один и тот же документ, цитирующийся в «Литературном наследстве», т. 84, кн. 2, с. 400, – то есть интервью Бунина сотруднику редакции парижской газеты «Русские новости» (появившееся 28 июня одновременно и в «Русских новостях», и в просоветской газете «Советский патриот»), интервью о значении для русской эмиграции Указа Верховного Совета СССР от 14 июня 1946 года о восстановлении в гражданстве СССР подданных бывшей Российской империи, проживающих во Франции. Я всё время чувствовал фальшь этих ссылок, идущих вразрез со всем контекстом бунинской жизни тех лет, но не мог понять, откуда она идет, эта фальшь, не решаясь заподозрить в недобросовестности почтенное академическое издание, пока не обнаружил в архиве опровержение Бунина, относящееся именно к этому его интервью.
В то время Бунин, уже смертельно больной и усталый, переживал самый тяжелый период своей жизни. Вдвоем
