Неизвестный Бунин - Юрий Владимирович Мальцев

с женой они, можно сказать, нищенствовали, ибо жили почти исключительно на случайные подачки далеко не щедрых меценатов. Сталинский режим, с особой настойчивостью начавший в конце войны проводить политику обезвреживания и захвата всех русских, находившихся вне пределов Советского Союза, не обошел вниманием и Бунина. Пользуясь тяжелым положением писателя, хотели заманить его в СССР или, по крайней мере, приручить и обезвредить. Началась циничная игра могущественного режима со старым, больным и нищим, но не утратившим ни своей всегдашней зоркости, ни своей гордости великим писателем. Главной приманкой была возможность издать сочинения Бунина на родине – возможность заманчивая и доступом к новой огромной аудитории, и своей денежной стороной. (Напомню, что в то время, как велась эта игра, Варлам Шаламов получил новый лагерный срок за то, что осмелился назвать Бунина великим русским писателем.) Эти взаимоотношения сталинского Гослита и сталинских эмиссаров с еще живым последним русским классиком являют одну из самых захватывающих психологических ситуаций в литературной жизни нашего времени. Игра закончилась духовной победой Бунина и его материальным поражением. Набор готовившейся к изданию в Москве книги был по его требованию рассыпан, о том же, чтобы воспользоваться вышеупомянутым указом и взять советский паспорт, Бунину никогда даже мысль в голову не приходила. Со своей старомодной негибкостью и джентльменской принципиальностью он оказался не способен пойти даже на те ничтожные компромиссы, которые любому советскому писателю кажутся вполне естественными и неизбежными. Именно в этом контексте и следует рассматривать то вынужденное, вытянутое чуть ли не насильно у писателя заявление об указе, на которое так усиленно ссылаются советские критики. Не зная еще, какой трагедией для многих станет этот указ и какой ужасной окажется судьба многих им воспользовавшихся, но отлично зная суть советской системы, Бунин ограничился немногими, самыми общими и нейтральными словами. А когда, обыгрывая эти слова, просоветская газета «Советский патриот» попыталась несколько пережать (как пережимают и советские критики теперь), Бунин не выдержал и, рискуя поставить под сомнение все возможные выгоды, сразу же выступил с опровержением, в котором раскрыл даже и то, что заявление носило, в общем-то, вынужденный характер. Опровержение это, по правилам свободной печати, опубликовал всё тот же «Советский патриот», 5 июля 1946 года, и ввиду той исключительной важности, какую придают интервью Бунина советские критики, привожу его целиком:

«Многоуважаемый господин редактор, позвольте выразить в ближайшем номере вашей газеты мое недоумение по поводу интервью со мной, напечатанного в "Советском патриоте" от 28 июня. Я твердо и при свидетелях заявил г. В. Курилову, что даю ему право опубликовать только одну мою фразу, выражающую только одно – мою скромную мысль о значительности для русской эмиграции указа 14 июня. Несмотря на это, в "Сов. патр." напечатано было нечто совершенно другое: описание моего то якобы "скорбного", то якобы "взволнованного" лица и ряд восторженных и ответственных фраз, которых я и не думал произносить, – вплоть до заключительной фразы всего этого интервью, резко исказившего выдуманными за меня словами даже тот частный и краткий разговор, на который я был вызван моим собеседником. С почтением Ив. Бунин. 30 июня 1946 г.»

Бунин остро переживал слухи, распускавшиеся определенными кругами на Западе, о том, что он якобы пошел на сговор с большевиками, изменил свое отношение к советскому режиму и т. п. Но неожиданно сама советская сторона, сочтя игру оконченной, самым недипломатичным образом положила конец этим слухам. Бунин пишет об этом с печальной иронией за несколько месяцев до смерти в одной из самых последних своих статей – «К моим "воспоминаниям"» (Новое русское слово. 1953. 17 мая): «В конце концов я уж готов был "покаяться” перед Зеелером и Степановой (журналистами, писавшими о "сальто-мортале" Бунина к большевикам и о "переговорах" Бунина относительно возвращения в Москву. – Ю. М.) и просить их о "высшей мере наказания" для меня, но тут меня спас шестой выпуск новой "советской" энциклопедии, где сказано, что я одержим "совершенно бешеной ненавистью к советскому союзу"» (последнее с маленькой буквы у Бунина. – Ю. М.).

Проводя операцию отсечения Бунина-публициста от Бунина-художника послереволюционных лет (в предреволюционном периоде такое отсечение не проводится, там оно считается ненужным и невозможным), очень легко создать впечатление, что в этот период Бунин жил лишь воспоминаниями о прошлом, писал лишь о вечном и прекрасном, был далек от политических страстей и от злободневных проблем. Нет ничего более неверного, но операция эта всё же удается (быть может, не совсем до конца, ибо остается недоумение, как это автор «Деревни» мог претерпеть такую метаморфозу), по той простой причине, что Бунин не переварил, не освоил стилистически советской эпохи. Такие рассказы, как «Товарищ Дозорный», «Красный генерал», «Сокол», – это лишь портреты, в своей выразительности, правда, раскрывающие генезис революции и тот человеческий материал, из которого составлялась советская система, но всё же лишь портреты. Этюды «Странствия» и некоторые страницы «Жизни Арсеньева» – это лишь лирическое противостояние новой реальности, раскрытия ее изнутри, ее художественного взрыва и среза мы не найдем у Бунина. Он и февральскую революцию с первых дней не принял именно стилистически. Читаем в его дневнике: «Что так быстро (тотчас же, чуть не в первый же день) восстановило меня против революции («мартовской»)? Кишкин, залезший в генерал-губернаторский дом, его огромный "революционный» бант…"» (Устами Буниных. Франкфурт-на-Майне: Посев, 1981. Т. 2. С. 43). Советский мир был органически неприемлемым для него антимиром, он не мог писать о нем в своей прозе, художественная материя ее не принимала антиматерии советского бытия. Это очень интересно сравнить с художественным процессом, который мы наблюдаем у наших новых писателей, тоже не приемлющих советского мира, но в то же время целиком в него погруженных и его живописующих. В публицистике Бунин заполнял пробелы своей прозы.

Было бы хорошо найти издателя и выпустить всю публицистику Бунина отдельной книгой. Кроме всего прочего, это был бы удивительный человеческий документ. Из этого лихорадочного страстного потока слов, из этого крика страдания и ужаса, едва успевавшего облечься в поспешные слова, со всеми столь понятными неумеренностями в выражениях, взволнованными преувеличениями, торопливыми неточностями и ошибками, блестящими эскападами-импровизациями и корявыми неотделанными периодами – из всего этого вырастает перед глазами почти шекспировская фигура, живописная и трагичная, впечатляющий образ выдающейся личности, с такой страстью и силой переживающей катаклизмы времени, что трагедия истории становится ее личной трагедией, а бесстрашная готовность утверждать свою правду любой ценой и наперекор всему и всем, страстная убежденность и одержимость придают ей поистине героический колорит. Но издателя такого пока что нет, и я в этой статье могу привести лишь разрозненные отрывки из