Дневники: 1925–1930 - Вирджиния Вулф
Вообще-то я собиралась писать об оранжереях Уоддесдона. Там были ряды гортензий, в основном темно-синих. «Однажды, – сказал мистер Джонсон, – сюда приезжал лорд Китченер[1100] и спрашивал, как мы добились такого цвета… Я ответил, что все дело в почве. Он согласился, но сказал, что порой лепестки все равно немного розовеют. Мисс Элис такого не допускала. Появись хоть капля розового, она бы все забраковала». Потом он показал нам гортензию с лепестками металлического цвета. «Мисс Элис они бы не понравились». Меня поразило их помешательство и то, как легко зациклиться на синеве гортензий и загипнотизировать мистера Джонсона, чтобы он думал только об этом. Он приходил к ней каждый вечер, потому что мисс Элис почти ни с кем не виделась, и они по два часа разговаривали о растениях и политике. Как же легко сойти с ума от синих гортензий и не думать ни о чем другом!
На Пасху Вулфы поехали на машине в Родмелл 16 апреля и не возвращались в Лондон до 27-го.
23 апреля, среда.
Сегодня очень важное утро в истории «Волн», поскольку я, как мне кажется, повернула за угол и вышла на финишную прямую. Как и Бернард. Сейчас он будет идти вперед, затем встанет у двери, и тогда – последний образ волн. Мы в Родмелле, и я, надеюсь, пробуду здесь еще день или два, чтобы не выпасть из потока и довести дело до конца. Боже, потом отдых; потом статья; а потом уже отвратительный процесс перекраивания и формовки. Хотя и в этом есть свои радости.
26 апреля, суббота.
Не получая писем в течение трех дней, я чувствую себя сдувшейся. Тот полупрозрачный воздушный шарик, который был наполнен славой, лопнул, и я стала просто куском резины. Это очень благотворное состояние, но скучное, хотя и не такое уж неприятное, и все же пресное.
27 апреля, воскресенье.
Странное дело – вернуться и обнаружить в доме Лотти (ее чемодан под кухонным столом), которую Карин уволила за воровство. Она уехала с полисменом в участок. Сегодня будет ночевать здесь. А мне надо встретиться с Карин.
29 апреля, вторник.
Я только что закончила – вот этим самым пером, полным чернил, – последнее предложение «Волн». Думаю, это важная информация. Кстати, во время написания последних страниц я испытывала величайшее напряжение ума, как никогда раньше; думаю, они не так уж плохи, как обычно. Я считаю, что мне удалось строго и смиренно следовать плану. Буду много себя хвалить, хотя я никогда не писала книгу, в которой столько дыр и заплаток; которая нуждалась бы не столько в переписывании, сколько в основательной перекройке. Есть подозрение, что структура неверна. Неважно. Я бы могла заняться чем-то легким и непринужденным, а это, кстати, достижение после того приступа, который был у меня тем ужасным летом – три недели в Родмелле – после завершения романа «На маяк». (Это напоминает, что я должна поскорее занять свой разум чем-то другим, а иначе он станет вялым и несчастным, – чем-то образным и по возможности легким, ибо я быстро устану от Хэзлитта[1101], стоит мне только выдохнуть и хорошенько отдохнуть… И я с удовольствием ощущаю формирование разных идей где-то на задворках сознания; может, написать биографию Дункана?! Нет, что-то о ярких холстах в студии, но это подождет.)
Надо сбегать наверх, поделиться с Леонардом и спросить о Лотти, которая ищет себе место; кстати, попробовав приготовленную вчера бурду, я теперь побаиваюсь ее выкрутасов.
(После полудня.) Прогуливаясь по Саутгемптон-роу, я подумала: «Вот, я подарила себе новую книгу».
1 мая, четверг.
Я совершенно испортила себе утро. Ну правда. Мне прислали книгу из «Times», как будто на небесах прознали о моей свободе, и я, опьяненная ею, бросилась к телефону и сообщила Ван Дорен, что буду писать о Скотте[1102]. А теперь, прочитав Скотта, или, вернее, дерзкого, наглого редактора, которого Хью нанял, чтобы тот делал статьи посочнее, я уже не хочу и не могу писать, ибо впала в ярость, пока читала, и написала Ричмонду отказ – впустую потратила этот чудесный первый день мая, когда на голубом небосклоне за окном сияет золотистое солнце; теперь в голове сплошная путаница; не могу ни читать, ни писать, ни думать. Конечно, я хочу вернуться к «Волнам». Чистая правда. Эта книга не просто отличается от всех остальных моих работ – я переписываю, создаю ее заново с той же страстью, с какой сочиняла. Начинаю понимать, что было у меня на уме, и хочу отсечь массу лишнего, очистить, заострить и натереть до блеска некоторые фразы. Одна волна за другой. Ничего лишнего. Вот так. А в воскресенье мы едем в тур по Девону и Корнуоллу, что означает неделю отдыха, после которой я, возможно, заставлю свои мозги поработать над критикой месяц-другой. К чему это может привести? К рассказу? Нет, не сейчас. Может, к биографии сводной сестры мисс Берни[1103], [текст обрывается]
В воскресенье 4 мая Вулфы отправились в недельный тур на автомобиле по Юго-Западной Англии, развозя книги “Hogarth Press” в Бат, Бристоль, Эксетер, Труро, Пензанс и останавливаясь в отелях. 7 мая они пообедали в Сент-Айвсе, а затем отправились домой, проехав через Эксетер, Шафтсбери, Солсбери и Винчестер в Льюис, где провели две ночи в Монкс-хаусе. 21 мая они вернулись в Лондон.
18 мая, воскресенье.
Самое главное сейчас – жить энергично, мастерски, безрассудно. Отдаваться каждому дню целиком, без остатка. Сильно сократить время работы. Почувствовать, как дни, словно волны, набегают один на другой. Не тратить время впустую, особенно на размышления о том о сем. Делать все что хочется и лишний раз не думать: легко и беззаботно съездить на вручение Готорнденской премии, в магазин за пальто, в Лонг-Барн, в школу Анжелики; наскоком расправиться с утренней работой (сегодня Хэзлитт), а потом отправиться на поиски приключений[1104]. Когда путь расчищен, легко пойти в магазин
