Дневники: 1925–1930 - Вирджиния Вулф
Как-то вечером я испытала странное чувство абсолютного покоя и удовлетворения. Все штыки, которыми меня кололи, исчезли. И я (признаюсь, целый час) лежала счастливая. Странное состояние. Ни тревог, ни волнений, ничего. Никаких гостей. Никаких дел. Напряжение спало. Великолепное парение с [неразборчивое слово] по своим владениям (пытаюсь процитировать – кажется, Шелли, – но получается ерунда). Такое состояние у меня бывает крайне редко. Не помню другого случая. Может, в Родмелле. Все отключается. Это зависит от того, насколько долго и сильно я была погружена в лондонскую суматоху. Не надо больше встречаться с Сивиллой, Этель или кем-то еще – какое облегчение! Теперь у меня есть возможность поразмышлять в тишине. Вчера мне предложили £2000 за то, чтобы я написала биографию Босуэлла для «Doran/Heinemann». Сейчас Л. пишет за меня вежливый отказ[1082]. Я заработала себе свободу. Странно думать, что, отказавшись от этого предложения, я плачу за возможность поехать в Родмелл и думать исключительно о «Волнах». Прими я предложение – смогла бы купить дом, мебель и поехать в Италию, но оно того не стоит. Вчера мы смотрели дом на Гордон-сквер 57, который, возможно, возьмем. Но я боюсь шума и его размеров – не знаю. Зато вид прекрасный.
3 марта, понедельник.
Снова Родмелл. Снова моя новая спальня. Дети играют в школе. Насыщенный жемчужно-серо-голубой день; по окнам стучит дождь. Умей термометр отображать уровень здоровья, я бы отметила подъем на 10 градусов со вчерашнего дня, когда я лежала, бормоча что-то про сюжет «Додо[1083]», которого ему явно не хватает; теперь сижу, но нет сил спуститься за рукописью, чтобы прочесть ее. Хотя во мне все равно начинает просыпаться интерес к жизни. Таков эффект проведенных здесь суток и одной получасовой прогулки по долине. Солнце пульсирует из-за облаков. Птицы летают огромными стаями, а лопоухие поезда[1084], как обычно, несутся вдоль подножия горы Каберн[1085].
Молли Гамильтон[1086] написала чертовски плохой роман. У нее хватило ума придумать способ рассказать историю, но в итоге она соорудила унылейшее, невероятно запутанное нечто. Пытаясь прочесть страницу внимательно, я поражаюсь тому, как плох ее английский. Это все равно что слушать болтовню кухарок и судомоек; она едва выговаривает слова и, как мне кажется, пишет в блокноте, возможно, в Палате общин или в метро. Эмоции вязкие и противоречивые, как у второсортных художниц или прыщавых юношей; не знаю, как она, не имея таланта и давя на все педали сразу, умудряется передать ощущение этой второсортности; никакого остроумия или точности; ни одного самостоятельного слова, будто все они валятся друг на друга. Боже, что за стиль! Что за ум! У Молли есть энергия и даже некоторые способности, главным образом проявляющиеся в методе, но все это свалено в кучу и неразличимо. Теперь, по-прежнему вялая и плохо соображающая, я должна прочесть «Морской воздух» – хорошую рукопись[1087].
11 марта, вторник.
все потому, что сегодня днем мне нужно купить себе платье, а я не знаю, чего хочу, не могу читать. Я писала довольно много, но эта книга «Волны» слишком сложна; не могу работать над ней после полудня, и теперь буду писать дневник в течение двадцати минут.
Мое впечатление от Маргарет и Лилиан в Монкс-хаусе таково: огромные, мешковатые серые пальто; растрепанные пряди волос; самодельные хлипкие шляпы; плотные шерстяные чулки; черные туфли, много одежек и все без застежек, потертые сумки, бесформенность, поношенность, убогость и невыразимая серость. Трагедия во плоти. Маргарет явно заслужила лучшей участи, чем этот растрепанный и ничем не примечательный вид под конец своей жизни. Они, как обычно, снимают жилье. И, как обычно, у них замечательная домовладелица – христианка-ученая[1088]; они почему-то лишены социальной жизни, отвергнуты; все время, наверное, вяжут и курят в гостиной-столовой, где вечно стоит ваза с апельсинами и бананами. Хотя сомневаюсь, что им хватает еды. Они показались мне дряблыми, истощенными, превратившимися в бесцветные куски плоти, утратившими всякий контакт с зеркалами. Мы показали им сад, напоили чаем (сомневаюсь, что за последние 6 недель Лилиан доводилось есть пирожные с глазурью), а потом – ох уж это мрачное впечатление от людей, оказавшихся на мели, желающих подзарядиться энергией, плывущих по течению и закутанных в колючую шерсть. (Странно то, насколько доминирует визуальное впечатление.) В глазах Маргарет то и дело вспыхивают голубые искорки; а еще она пять недель не выходила из дома из-за восточного ветра. Пока М. сидела в помещении с апельсинами и сигаретами, ее разум размягчился и сморщился. Лилиан почти оглохла, бормочет и мямлит, внятно говорила лишь один раз, когда мы обсуждали политику. Что-то в Маргарет притупилось, заржавело, износилось намного раньше положенного. Неужели старость всегда так бесформенна? Единственный выход – работать головой. Думаю, в старости я сяду писать историю английской литературы. И буду гулять, покупать новую одежду, ухаживать за волосами и заставлять себя ужинать вне дома. Возможно, жизнь становится слишком однообразной, и тогда человек опускает руки; радуется, что его возят на автомобиле. У М. есть свои трагедии в прошлом. Сейчас она вызывает жалость – соглашается и мямлит в тех вопросах, в которых раньше была бескомпромиссной и суровой. Джанет, по ее словам, постоянно пишет свои заметки; сестры постоянно ухаживают за ней[1089]; Эмфи на днях еле вырвала их белую собачонку из лап дикой стаи борзых, но та была изранена и умерла на руках. Подобные приключения почему-то выпадают только на долю пожилых незамужних женщин, на которых они производят чрезмерно сильное, очень болезненное впечатление – настолько они беззащитны и неспособны вырваться из того, что их окружает. Сейчас мне не хватает красок и сил, чтобы точно передать свои ощущения. Перед глазами стоят их плотные чулки и серые мохнатые шали.
17 марта, понедельник.
Проверка книги (с точки зрения писателя) заключается в том, чтобы понять, создано ли пространство, в котором совершенно свободно можно говорить то, что задумано. Сегодня утром я вполне естественно могла бы повторить слова Роды [персонаж «Волн»]. Это доказывает, что книга живая,
