Дневники: 1925–1930 - Вирджиния Вулф
«Я тебе все расскажу», – ухмыльнувшись, сказала она своей горничной, которая спросила, хорошая ли я женщина. Да, Этель – прелестное пожилое создание. Она произносит слово «меренга» на французский манер и с сильным акцентом.
22 февраля, суббота.
Я подумывала написать очерк о Джордже – сэре Джордже Дакворте[1072], как он представился Нелли, – и о Литтоне – оба неожиданно явились вчера в гости, – но я не собираюсь идти в кабинет до понедельника и поэтому буду по-дилетантски возиться с пером здесь, однако минут десять назад мне пришла в голову идея своего рода газеты, и я хочу изложить ее, прежде чем обсуждать с Л. Я представляю себе один широкоформатный лист с двумя или, если печатать с двух сторон, четырьмя тысячами слов. Искусство, политика, литература, музыка и время от времени, нерегулярно, эссе; рассылка по подписке за 6 пенсов. Иногда только скопированный материал. Это должно быть высказывание о жизни, когда есть что сказать, а не обычная журналистика. Затрат на производство почти не потребуется. В издании должна быть пружинистость и актуальность, которых не хватает обычным газетам. Иногда только фотография. Держать руку на пульсе издания будем лишь мы с Л., чтобы добиться определенного и единого стиля. При необходимости можно сделать перерыв на месяц. Никакого бремени регулярности*. Нужно будет разослать циркуляр, подписанный Л. и мной. Привлечь на свою сторону молодых авторов. Никаких анонимных статей. Все очень скромно и неброско. «Новости Хогарта. Таблоид» – название можно придумать позже. Вообще-то я хотела написать о Скотте[1073] на этой неделе, но не могу, поскольку Ричмонд уже прислал книгу. Л. писал бы о политике. Роджер – об искусстве. Молодым можно дать больше свободы. А если сократить расходы, авторы смогут не только сделать себе имя, но и получать по £5 или около того. Но это не должны быть эссе – всегда нужна актуальность.
* А в июне мне предложили стать редактором ежеквартального издания; мистер Ботт из «Graphic[1074]» и мистер Тернер из книжного клуба; Л. сейчас пишет отказ (30 июня)[1075].
Этого достаточно, чтобы обсудить с Л. после обеда – сегодня хороший ясный день, и мы, возможно, поедем в Ричмонд, чтобы размять ноги на прогулке, – а пока я, словно прилежная ученица художественной школы, хочу сделать набросок портрета сэра Джорджа. Начнем с его второго подбородка – тончайшей полупрозрачной плоти, которую хочется отрезать, когда она, бесконечно нежная, выпирает поверх воротника. В остальном же Джордж тугой как барабан. Когда он садится, есть ощущение, что его брюки треснут. Вот почему он медленно опускается в кресло и с трудом поднимается. Тем не менее между нами начинает зарождаться какое-то чувство. Он говорит о матери. Рискну предположить, что Джордж видит во мне некоторое смутное сходство с ней – ну хорошо, значит, он сейчас не в том состоянии, чтобы причинить мне вред. Его условности забавляют. Полагаю, эта семейная привязанность является своего рода защитным механизмом. Джордж сохраняет частичку того, что есть во мне – мое забытое прошлое, моя «Я», – чтобы в случае его смерти я тоже почувствовала в себе какую-то утрату. Он бесконечно самодоволен. Все истории от начала и до конца посвящены его прочной самооценке. Я спрашиваю, что там со свиньями (в Честерфилде), а он отвечает, что у жены пастуха были очень долгие роды. Маргарет сильно переживала. В Далингридже не спали всю ночь. Им даже пришлось позвонить врачу среди ночи, чтобы тот приехал. Мать женщины спала в их особняке – вот так, очень долго и самодовольно, он пел дифирамбы самому себе, хозяину и хозяйке, в доброте которых я и не сомневаюсь. Мимоходом он рассыпается в мелких комплиментах и мне, а потом вдруг говорит, что ему предложили стать шерифом [графства]. Интересуется, зарабатываю ли я баснословные суммы; хихикает – на щеках появляются ямочки – и уважает меня за то, что я получила приглашение на вечеринку от самого лорд-мэра. Подшучивает над Эдди Маршем за то, что он любит общество аристократов. Осуждает наготу на картинах Нессы; щебечет, фыркает, угощает меня черепаховым супом и дает советы по его приготовлению, а потом уходит, чтобы встретиться с Генри[1076] и вернуться в Далингридж, к пастуху и свиньям* – какая-то кровосмесительная порода, – к кухарке Джанет и к Бронни[1077], приехавшему в свой увольнительный с флота. Что ж, его жизнь действительно довольна сносна; уровень напряженности средний. Мир создан для него.
* См. сегодняшнюю статью Джорджа Дакворта о свиньях в «Times». «Свиньи – самые умные животные. У меня есть небольшое стадо белых породистых свиней»[1078].
После ужина пришел Литтон. Очень яркий, начищенный, легкий и даже душевный. Леонард скручивал сигареты. Я лежала на диване, обложившись подушками. Литтону прислали книгу о Колумбе[1079], и он рассказал нам историю, превратив ее в собственный забавный фантастический сюжет. Колумб – безумный религиозный фанатик, который поплыл на запад после того, как прочел пророчество Исаии[1080]; его команда – выпущенные из тюрем преступники; они прибыли на Кубу, где Колумб заставил их подписать заявление, что это Индия, ибо земля была слишком большой для острова; они набрали золота и драгоценных камней, вернулись в Испанию, а король с королевой даже привстали, когда он вошел. Вся эта рассказанная со смаком история была пропитана выдумками Литтона, ощущением нелепости и драматизма. Потом мы мило поболтали о Дэди, Кембридже, Чарли [Сэнгере] и т.д. У Литтона новый граммофон. Он редактирует Гревилла[1081]. Литтон тоже очень доволен жизнью, но не так, как Джордж; он процветает; покупает книги; симпатизирует нам; собирается в Кембридж на эти выходные. Странно, как плохо запоминаются разговоры. Я все время думаю о новой газете.
1 марта, суббота.
А
