Дневники: 1925–1930 - Вирджиния Вулф
16 февраля, воскресенье.
Провалялась неделю в постели. Сегодня уже сижу, но пребываю в состоянии нервного возбуждения. Чувствую себя хуже обычного, иногда порываюсь писать, потом дремлю. Сегодня ясный холодный день, но если моя энергия и чувство долга возобладают, то я поеду в Хампстед[1057]. И все же сомневаюсь, что могу писать целенаправленно. В голове все плывет. Слишком сильно отвлечена физиологией и выбита из колеи жизни, чтобы вернуться к сочинительству. Раз или два ощутила странное шуршание крыльев в голове, часто возникающее у меня во время болезни, – примерно в это же время года я лежала в постели и сочиняла «Свою комнату» (два дня назад продажи составили 10 тысяч экземпляров). Останься я в кровати еще недели на две (нет шансов), «Волны», наверное, сложились бы целиком. Или, возможно, я бы придумала что-то еще. К тому же я, видимо, буду настаивать на поездке в Кассис, но для этого, боюсь, потребуется больше решимости, чем есть у меня сейчас, и в итоге мы останемся дома. Пинкер ходит по комнате, выискивая солнечное местечко, – первый признак весны. Я верю, что мои болезни – как бы лучше выразиться? – отчасти загадочны и необъяснимы. Что-то происходит в голове. Мозг отказывается продолжать регистрировать впечатления. Закрывается. Окукливается. Я лежу в полном оцепенении, часто испытывая острую физическую боль, как в прошлом году, хотя в этом – преимущественно дискомфорт. И вдруг что-то происходит. Дня два назад здесь была Вита, и после ее ухода я почувствовала вкус вечера – приближение весны: серебристый свет сливается со светом рано зажженных ламп; по улицам мчатся такси; возникло потрясающее ощущение начала жизни, первостепенное для меня, но не поддающееся описанию (продолжаю сочинять сцену в Хэмптон-корте для «Волн» – господи, я буду очень удивлена, если смогу закончить книгу! Пока это просто разрозненные фрагменты.) Итак, повторюсь, между длинными паузами (поскольку у меня все плывет в голове, и я пишу скорее для того, чтобы успокоиться, нежели сказать нечто дельное) я ощутила начало весны; жизнь у Виты такая наполненная и яркая; все двери открываются; а во мне, кажется, машет крылышками мотылек. Мой роман как будто бы складывается сам собой; бурлят идеи, хотя я часто не успеваю запомнить их или записать. На этой стадии гнаться за ними бесполезно. Сильно сомневаюсь, что смогу заполнить этого белого монстра [чистую тетрадь?]. Хотелось бы лечь и поспать, но мне стыдно. Леонард всего за день справился со своим гриппом и вернулся к работе, пускай и не чувствовал себя до конца здоровым. Я же бездельничаю, не одеваюсь, а ведь завтра приедет Элли [Рендел]. Но я уже объяснила, как работает мой разум в таких ситуациях. Безделье для меня обычно самый плодотворный период.
Я читаю «Байрона» Моруа, что отсылает меня к «Чайльд-Гарольду» и заставляет думать[1058]. Какая странная смесь: слабая сентиментальная миссис Хеманс и напористая, безудержная энергия. Как они сочетаются? Описания в «Чайльд-Гарольде» порой и правда прекрасны; как у великого поэта.
У Байрона три составляющие:
1) Романтичная темноволосая леди, поющая романсы под гитару.
Тамбурджи, тамбурджи! Ты будишь страну,
Ты, радуя храбрых, пророчишь войну,
…
Косматая шапка, рубаха как снег.
Кто может сдержать сулиота набег? –
какая-то искусственность; позерство; глупость.
2) Энергичная риторика, как в его прозе и так же хороша.
Рабы, рабы! Иль вами позабыт
Закон, известный каждому народу?
Вас не спасут ни галл, ни московит,
Не ради вас готовят их к походу…
3) То, что кажется мне истиной и почти поэзией.
Природа-мать, тебе подобных нет,
Ты жизнь творишь, ты создаешь светила.
Я приникал к тебе на утре лет,
Меня, как сына, грудью ты вскормила
И не отвергла, пусть не полюбила.
Ты мне роднее в дикости своей,
Где власть людей твой лик не осквернила.
Люблю твою улыбку с детских дней,
Люблю спокойствие – но гнев еще сильней.
4) И, разумеется, есть чистая сатира, как, например, в описании воскресного Лондона.
5) И, наконец (получается уже больше трех), неизбежная, наполовину притворная, наполовину подлинная трагическая нота – рефрен[1059] о смерти и потере друзей.
Хоть все похитил дней круговорот –
Друзей, родных, тебя, кто мир вместила!
О, смерть! Как точен стрел ее полет!
Все, чем я жил, чудовищная сила
Внезапно унесла, навеки поглотила.
Это, по-моему, и есть суть Байрона – то, что делает его поэзию фальшивой, пресной, но очень переменчивой, богатой и более размашистой, чем у других поэтов, – вот бы он еще умел привести этот хаос в порядок. Байрон мог бы быть романистом. Странно, однако, читать его прозу в письмах, чувствовать искреннюю любовь к Афинам и сравнивать это с банальностью его стихов. (Есть даже глумление над Акрополем.) Впрочем, и это в те времена могло быть позерством. Правда, вероятно, в том, что, если в вас заключено такое напряжение, ваши чувства не соответствуют общечеловеческим; невозможно не притворяться и не бравировать – иначе никак. Однажды он написал в гостевой книге, что ему 100 лет. И это правда, если мерить жизнь чувствами.
17 февраля, воскресенье.
Опять поднялась температура; потом опустилась, а теперь…
20 февраля, четверг.
Я должна собраться с мыслями, если получится. Может, написать о ком-нибудь скетч?!
Сноу[1060]:
Она вошла, закутанная в темную шубу; сняв ее, она предстала перед нами в невзрачном сером трикотажном платье с голубыми полосками. Глаза у нее тоже голубые, но с мучительным голодным взглядом, как у кошки, которая забралась на каминную полку и смотрит вниз на собаку. У нее бледное и очень маленькое лицо; в нем и правда сохранилась какая-то удивительная невинность, из-за которой трудно поверить, что ей 50 лет, но кожа на шее дряблая и есть типичные для среднего возраста морщины. Сохранившаяся свежесть, по-видимому, указывает на отсутствие опыта – как будто жизнь поместила ее в холодильник. Мы беседовали; она принесла мне посылку с книгой от Этель Смит и письмом, которое я прочла вслух, чтобы скрыть смущение, вероятно, возникшее у нее в любом случае. Вот ее комментарий: «Как же все это далеко от Челтнема!». Потом мы продолжили разговор, но ее голодный и страдальческий вид никуда не делись, равно как и не изменился душевный настрой. Казалось, она хотела сказать: «Я все пропустила. У Ванессы и Вирджинии жизнь полна романов, мужей и выставок. Мне
