Взломавшая код. Дженнифер Даудна, редактирование генома и будущее человечества - Уолтер Айзексон
Визит к Уотсону
Я знаю Джеймса Уотсона с начала 1990-х годов. Тогда я работал в журнале Time, а он еще не приобрел столь скандальную репутацию, и мы освещали его деятельность в рамках проекта “Геном человека”, публиковали его эссе и включили его в свой список самых влиятельных людей XX века. В 1999 году на ужине по случаю публикации списка “Time 100” я попросил его поднять тост за покойного Лайнуса Полинга, которого он обошел в гонке за открытие структуры ДНК. “Провал всегда соседствует с успехом, – сказал он о Полинге. – Но сейчас важны лишь его совершенства, а не его несовершенства, оставшиеся в прошлом”[477]. Возможно, однажды об Уотсоне скажут точно так же, но в 2019 году он был изгоем.
Когда я навестил Уотсона в его особняке в Колд-Спринг-Харбор, он устроился в кресле с ситцевой обивкой. Он казался очень слабым. Несколько месяцев назад, когда он вернулся из поездки в Китай, лаборатория не прислала водителя за ним в аэропорт, поэтому ему пришлось самому вести машину в темноте. В итоге он съехал с дороги в залив у своего дома, после чего надолго попал в больницу. Но его ум по-прежнему ясен, и он остается при мнении, что применять CRISPR нужно без предубеждений. “Если использовать [систему] только для того, чтобы решать проблемы и удовлетворять желания верхнего дециля, будет ужасно, – говорит он. – В последние несколько десятилетий наше общество становилось все более неравным, и так ситуация лишь усугубится”[478].
Он полагает, что немного помочь с этим может отказ от выдачи патентов на техники генной инженерии. Скорее всего, поиск безопасных методов лечения таких кошмарных недугов, как болезнь Гентингтона и серповидноклеточная анемия, будут и дальше хорошо финансировать. Но без возможности запатентовать свое открытие исследователи лишатся серьезного стимула для скорейшей разработки техник совершенствования генома, а уже изобретенные техники, вероятно, станут дешевле и получат более широкое распространение, если любой сможет их воспроизводить. “Я согласился бы немного замедлить развитие науки, чтобы в итоге сделать ее более справедливой”, – говорит он.
Делая замечание, которое, как он знал, может шокировать людей, он хмыкал и улыбался, как маленький нашаливший сорванец. “Думаю, прямота и несговорчивость помогают мне в науке, поскольку я не готов принимать что-либо просто потому, что другие в это верят, – говорит он. – Моя сила не в том, что я умнее, но в том, что я не боюсь обидеть общественность”. Он признает, что порой ему случалось быть “излишне честным” в попытке продвинуть идею. “Без преувеличений не обойтись”.
Я спросил его, так ли было с его высказываниями об интеллекте и расовой принадлежности. Как всегда, он показал, что сожалеет о своих словах, но все-таки не раскаивается. “Вообще-то канал PBS снял про меня очень хороший фильм, но мне бы хотелось, чтобы в нем не привлекали внимания к моим ремаркам о расе, – ответил он. – Я больше ничего не говорю об этом во всеуслышание”.
Но затем, словно бы вынужденно, он снова обратился к этой теме. “Я не мог откреститься от того, во что верил”, – сказал он. Далее он принялся объяснять мне, как в разное время измерялся коэффициент интеллекта, какое влияние на него оказывает климат и что Луис Леон Тёрстоун поведал студентам о факторном анализе интеллекта, когда Уотсон учился в Чикагском университете.
Почему же, спросил я, он чувствует необходимость говорить такие вещи? “Я не давал ни одного интервью о расовых вопросах с тех самых пор, как поговорил с той девушкой из The Sunday Times, – ответил он. – Она жила в Африке и сама все знала. Я повторился лишь один раз, в том телевизионном интервью, поскольку не смог сдержаться”. Я предположил, что он смог бы сдержаться, если бы хотел этого. “Отец учил меня всегда говорить правду, – ответил он. – Кто-то должен говорить правду”.
Но это не правда. Я отметил, что большинство экспертов считает его воззрения ложными. На это он ничего не ответил, поэтому я спросил, чему еще учил его отец.
“Быть добрым”, – ответил он.
Следует ли он этому совету?
“Мне стоило бы чаще следовать ему, – признал он. – Мне стоило бы постараться быть добрым всегда”.
Он очень хотел присутствовать на ежегодной конференции по CRISPR, которая состоялась в Колд-Спринг-Харбор неделю спустя, но лаборатория не согласилась снять с него запрет появляться на мероприятиях. Он попросил меня, чтобы я привел Даудну к нему домой, где он смог бы с ней поговорить.
Руфус
Пока я беседовал с Уотсоном, на кухне сидел его сын Руфус. Он не присоединился к нам, но внимательно прислушивался к каждому слову.
Мальчиком Руфус был похож на своего отца в молодости: долговязый, лохматый, улыбчивый, с резкими чертами лица и привычкой наклонять голову словно из любопытства. Каков отец, таков и сын. Наследственность и воспитание. Но теперь Руфусу было ближе к пятидесяти, он раздобрел и казался несколько взъерошенным. Он потерял способность смеяться невзначай. Он прекрасно осведомлен о своей болезни, а также о состоянии отца. Неуравновешенность, чувствительность, неаккуратность, прямота, склонность к разглагольствованиям, предельная искренность, внимательность ко всем разговорам и мягкость – вот черты, которые характеризуют шизофрению Руфуса. В другой степени и в другой форме каждая из этих черт свойственна и его отцу. Возможно, однажды мы расшифруем геном человека и сумеем это объяснить. А может, и нет.
Джеймс Уотсон со своим сыном Руфусом в документальном фильме “Расшифровка Уотсона”, снятом для канала PBS
“Отец говорит: «Мой сын Руфус умен, но психически болен», – сказал Руфус интервьюеру в фильме из цикла «Американские мастера». – Я думаю наоборот. Я считаю, что глуп, но при этом не болен психически”. Ему кажется, что он подвел отца. “Только осознав, насколько я глуп, я подумал, что вообще-то это странно, ведь мой отец совсем не глуп, – говорит он. – Затем я подумал, что стал обузой для родителей, потому что он успешен и заслуживает, чтобы его ребенок тоже добился успеха. Он усердно трудился и, если верить в карму, должен был заработать себе успешного сына”[479].
Стоило Джеймсу Уотсону затронуть вопрос о расе в нашей беседе, как Руфус
