Лиля Энден - Изменники Родины

— А теперь?

— Теперь я «изменница родины» твердо и окончательно. Я служу у «врагов», люблю «врага» и ни о каких поворах руля разговора быть не может!.. Иногда грустно бывает: ведь в начале войны я мечтала о подвигах во славу коммунистической родины… Но мои корабли сожжены, и угольков от них не осталось!..

В тот же самый вечер Виктор Щеминский вернулся домой из поездки в деревню Дятлово, где стояла немецкая воинская часть и несколько десятков русских полицаев.

Открыв дверь своего дома, он увидел, что за столом рядом с Зиной сидит какая-то женщина.

— Кого там еще принесло? — подумал он с досадой.

— Явился наконец! А ну, иди, иди сюда, дай на себя поглядеть, каков ты в полицайской одеже? — услыхал он знакомый голос, и высокая, моложавая, еще красивая сорокапятилетняя женщина встала ему навстречу.

— Мама! Как ты сюда попала?

— Как сюда попала? Ногами, сынок, притопала!.. Ты бы хоть поздоровался, ведь почитай, полтора годика не виделись!

— Ну, здравствуй! — буркнул Виктор.

— Видно, не рад матери-то? А я к тебе через все заставы, через всех патрулей пробралась, чтоб сыночка дорогого повидать!..

— Ну, чтоб только «повидать», не стоило и ноги бить!.. Если дело какое есть?

Антонина Петровна загадочно усмехнулась.

— У меня и дело есть!

Виктор вопросительно посмотрел на мать.

— А дело такое, что надо с глазу на глаз!.. Так что ты, дорогуша, — обратилась Щеминчиха к Зине. — Не обижайся на меня, а куда-нибудь пойди, пока не стемнело, а я с сынком побеседую… Да смотри: никому ни слова, что я тут!..

Зина покорно ушла.

Антонина Петровна села напротив сына и долго смотрела на него внимательным, чуть насмешливым взглядом.

— Ну, чего ты уставилась? — вспылил Виктор. — И Зинку зачем-то выгнала… Говори, чего пришла?

— Ох, горе ты мое! — вздохнула мать. — Так вот слушай: ты тут в полицаях служишь, а я тем временем в лесу, в партизанском отряде работаю; хоть поварихой, да у партизан! И сестра твоя Надя в партизанском госпитале работает…

— Чего вас к ним черт понес?

— Дурак ты, дурак! Дубина!.. Не знаешь ты что ли, что немцев везде бьют?… И под Москвой побили, и под Сталинградом… Русские уже Вязьму взяли…

— Это я знаю… У нас из Вязьмы есть беженцы…

— Беженцы, беженцы! — передразнила его Антонина Петровна. — Дурья твоя голова!.. Что же ты дальше делать собираешься? Липню русские возьмут — а тебя, дурака, куда? Ты же полицай, да не какой-нибудь завалящий, а с карателями ездил, с жандармами, да говорят люди, что ты наших расстреливал?…

— Ну, и расстреливал!..

Виктор сидел хмурый и злой.

— Ну, расстреливал! — повторил он. — Ты же сама, когда в первую зиму приходила, говорила, что я хорошо сделал, что в полицаи устроился…

— Да когда это было?!.. Ты соображаешь или нет? Тогда же, в первый-то год, немцы наших били, мы и думали, что, может, они и насовсем останутся… А теперь по всему видать, что их скоро попрут к чертовой бабушке!.. И ты со своим полицайством останешься на бобах!.. Глядеть надо!.. У кого сила — того и держаться!.. Я же потому к тебе и пришла, еле отпросилась у нашего капитана… Спасти тебя хочу, пока время есть!..

— Это еще как «спасти»?

Антонина Петровна встала, выглянула в сени, нет ли там лишних ушей, и снова подошла к сыну.

— Идем в лес! — проговорила она, понизив голос. — Я тебя проведу и все устрою!..

— Это к партизанам твоим идти? Они же меня на первую же осину вздернут…

— Не вздернут!.. Я договорилась!.. Я со всеми командирами знакома… Ты небось тут все про немцев знаешь…

— Ну, знаю…

— А нашим сведения нужны позарез!.. Ты перейдешь к нашим, сообщишь сведения… А когда красные придут, ты уже будешь в партизанском отряде… А что ты в полицаях был, как-нибудь замажем…

Когда, часа через два, уже в темноте, вернулась Зина, дверь была раскрыта настежь, и дом был пуст.

В двери дома, где жил столяровский комендант, послышался осторожный стук.

— Заходите! — крикнула Маруся.

Вошел пожилой мужик маленького роста, в лаптях и заплатанном пиджаке.

— Здравствуйте! — проговорил он, нерешительно переступая с ноги на ногу и стаскивая с головы линялую кепку.

— Здравствуйте! Коменданта нет!

— Да мне не коменданта!.. Мне переводчицу тутошнюю надобе… Марусей звать…

— Ну, это я! В чем дело?

Мужик посмотрел на нее тусклым, недоверчивым взглядом, будто сомневаясь, что ее могут звать Марусей, откашлялся и полез во внутренний карман своего пиджака; там он оторвал зубами какую-то нитку, отпорол подкладку; все это он делал так медленно, что Маруся начала терять терпение.

— Ну, что там у тебя, дядька?… Давай сюда!.. Что ты копаешься?

— Письмо тебе!..

И он подал небольшой лоскуток бумаги, сложенный чветверо и сшитый суровой ниткой.

Пока Маруся искала ножик, чтобы разрезать эту нитку, медлительный и неповоротливый посланец вдруг, с молниеносной быстротой исчез, как сквозь землю провалился.

Маруся распечатала, наконец, письмо, взглянула и вздрогнула.

«Маковой Марии.

Люди говорят про тебя, что ты продалась фашистам, работаешь у них переводчицей, помогаешь врагам нашей советской родины, предаешь наших людей. Еще говорят, что ты живешь с немецким комендантом, как — следовало непечатное слово. Но я всему этому не верю, я считаю, что ты по-прежнему наш советский человек и комсомолка!

Мы, партизаны, народные мстители, записали тебя в список тех, кто должен быть казнен, как изменник родины. Даем тебе срок до четверга; убей своего чертова гитлеровца и скройся в лесу, а когда мы придем в Столярово, присоединишься к нам, и тебе все прошлое будет прощено. Если же ты не убьешь его, мы сами его укокошим, и тебя с ним вместе. Так докажи, Маруся, что ты не сволочь немецкая!

Твой бывший друг Андрей Новиков.»

Долго неподвижно сидела Маруся над этим письмом; ее душила жестокая обида: курносый Андрюшка, влюбленный в нее по уши Андрюшка, над которым она смеялась, с которым играла — этот самый Андрюшка осмелился ей написать такое письмо!.. И эта обида заслонила собой мысль об опасности.

Но вскоре она сообразила, что письмо Андрея было не только оскорблением — это было предупреждение…

Ей ставили ультиматум, давали срок до четверга, а сегодня был понедельник!..

— Интересно! — подумала она. — Сообщил ли Андрюшка своему партизанскому начальству, что он послал немецкой переводчице такое письмо?

Хлопнула входная дверь, и послушался голос Эрвина, напевавшего свою излюбленную песню:

— «Штрана мойя, Москва мойя, ти самайя льюбимайя!»