Лиля Энден - Изменники Родины

Эрвин стоял на крыльце, как всегда, веселый, приветливый, красивый; он встретил подруг своим неподражаемым «драстутье» и первой, как гостье, пожал руку Лене и пригласил ее в дом, но Лена заметила взгляд, которым он поверх ее головы обменялся с Марусей, ласковый, теплый взгляд, в котором светилась такая любовь, что у Лены исчезли все сомнения в Марусиной правоте: да, Эрвин заслуживает любви и сам любить умеет!

Этой любовью дышала вся обстановка дома, каждая мелочь: и лежавшие на столе вперемежку русские и немецкие книги, и Эрвиновы носки на подоконнике, из которых один был заштопан, а в другом еще торчала иголка с ниткой, и карандашный портрет Маруси, сделанный рукой Эрвина; на этом портрете хромала перспектива, неправильно было освещение, но сходство было удивительное и хороша была Маруся на портрете, как сказочная царевна — видимо, такова она была в глазах художника.

— Я вчера Эрвина без ужина оставила, а сегодня без завтрака: проторчала в Липне… Надо хоть обед сварить… Ты поможешь нерадивой хозяйке, Аленушка?

И Маруся, подвязав хорошенький пестрый передник, отправилась вместе с подругой на кухню заниматься хозяйством.

— Я ведь здесь на все руки: дольмечерин инд виртшафтсфюрерин, сам и пашет, и орет, сам и песенки поет, — продолжала она болтать, быстро очищая картошку. — А знаешь, ведь Эрвин был на Украине, его оттуда не отпускали, а он все-таки добился, чтобы его опять назначили в Липню!..

— Ради тебя?

Маруся вспыхнула, улыбнулась и чуть заметно кивнула головой; в эту минуту на плите что-то закипело, и она бросилась снимать крышку.

— Кстати, ты не знаешь, где находится город Шариков? — спросила она, снова усаживаясь за картошку.

— Город Шариков? Никогда про такой не слыхала!

— Вот и я не слыхала, а Эрвин уверяет, что он там быо и это большой город…

Эрвин, услышавший из соседней комнаты знакомое слово, из-за которого у него с Марусей было много споров, явился на кухню и вмешался в разговор.

— Я, гроссе штадт, шене шдадт Шариков… Мария глаубт нишьт, абер ишь дорт зельвст гевезен…

Лена внимательно прислушалась к его выговору, на который она раньше не обращала внимания, и вдруг засмеялась.

— Чего ты, поповна?

— Да неужели же ты не поминаешь? Ты прислушайся, как он говорит: «ишь зельбст», «глаубт нишьт»… Он же шикает, твой Эрвин!..

— Ну, шикает!.. Половина немцев шикают еще хуже его!..

Маруся как будто даже обиделась за Эрвина.

— И ты не сообразила, что такое Шариков? Да это же Харьков!

Тут рассмеялась Маруся; она хохотала до слез, не отставал и Эрвин, которому, наконец, объяснили, в чем дело: он, как очень многие немцы, выговаривал букву «цх» не как «х», а как мягкое «ш», а город Харьков какой-то немецкий грамотей с другим произношением обозначил на карте, начиная с этих букв.

— Ты знаешь, Лена, я тебе еще не рассказывала, — заговорила Маруся, несколько успокоившись. — У нас с ним на днях столько смеху было: пришла одна баба, бестолковая ужасно… уже не помню, что ей надо было… Но, когда она ушла, Эрвин вдруг заявил «дизе фрау дурак!».. Я говорю:» Фрау канн нихт дурак зайн, блос айн ман!»… А он мне тогда:» Унд ви ист ди фрау? — дуракишка?»…

— Ду зельбст маленьки дуракишка! — сказал Эрвин, ласково обнимая Марусины плечи. — Ришьтиг? — обратился он к Лене. — Правда?

— Ришьтиг! — подтвердила Лена, тоже слегка шикая.

После обеда Эрвин ушел на какое-то далекое поле, а подруги уселись на скамеечке перед домом.

— Он целые дни на полях пропадает, — рассказывала Маруся про Эрвина, и видно было, что о нем она может говорить без конца. — Он так дюбит хозяйство, что его хлебом не корми, а только дай «виртшафтен»…

— А, по-моему, сегодня он ушел нарочно, чтоб не мешать нам говорить по душам…

Маруся на это не ответила.

Лена посмотрела на далекий горизонт, где за Столяровскими полями тянулась темная зубчатая стена леса. Это был тот же самый Вороний Мох, что и во владениях Гнутова, только с другой стороны.

— А про лесную советскую власть у вас здесь не слышно? — спросила она.

— Про партизан? Нет, у нас пока тихо! За дальнейшее, конечно, нельзя поручиться: здешние рассказывают, что зимой они много раз приходили в деревню.

— Как бы теперь не пожаловали!

— Эрвин говорит, что его партизаны не тронут, потому что его не за что убивать: он русским вреда не делает…

— Вряд ли партизаны станут в этом разбираться; достаточно, что он немец, да еще в придачу — офицер…

— Ну, будем надеяться, что они вообще сюда не придут!..

— Я часто думаю о том, что заставляет этих людей партизанить? — немного помолчав, снова заговорила Маруся. — Когда на вашем чердаке сидела Евдокия Николаевна, я к ней один раз лазала, ты помнишь? Так вот тогда она звала меня в лес, очень горячо убеждала, напоминала, что я — комсомолка… Я, конечно, отказалась, и очень этим ее огорчила… Но иногда мне кажется, что если бы я в первый приход немцев не застряла бы в Липне — я тоже могла бы попасть в партизаны…

— Чем же тебе это застревание помешало?

— Пришлось за время застревания хорошо познакомиться с немцами и убедиться, что большинство из них никакие не злодеи, а самые обыкновенные люди… Заметь, что сначала у нас еще не слышно было ни про жандармов, ни про гехайм-полицаев — это тыловые организации, они фронта не любят, а тут фронт был под носом… А ведь та же самая Евдокия Николаевна сталкивалась с немцами только на допросах, а так просто, по-человечески, никогда ни с одним немцем не говорила. Вероятно, в лесу таких большинство… Мне кажется, они даже боятся увидеть в каком-нибудь немце не отвлеченное понятие, а просто живого человека, боятся, что тогда может ослабеть их ненависть, а с ней и боевой пыл… А мы к немцам привыкли… Они уже стали «нашими»… И даже когда, уже после этой привычки, они вешали и расстреливали, и пленных голодом морили — мы не особенно и возмущались, мы воспринимали это как стихийное бедствие, просто — «дас ист криг», а во времена «крига» дорого ценятся соль, спички, иголки, а человеческая жизнь — товар совсем не дефицитный и очень дешевый… И нас с тобой, поповна, могли не раз пристукнуть под горячую руку и тоже списать на «ганц эгаль криг»… А там, в лесу сидя, конечно немцам всякое лыко в строку ставят, учитывают каждого убитого, да, кстати, и тех, что от русских бомбежек погибли, тоже немцам в счет поставят…

Лена сидела и внимательно слушала, не прерывая ни единым словом.

Маруся продолжала свою неожиданную исповедь.

— А, кроме того, меня многому научил «месяц советской власти» в Липне в сорок первом, когда на меня смотрели как на черта, если я говорила правду, и жалели и соболезновали, если я притворялась… Я тогда в советской России почувствовала себя отверженной, отщепенкой какой-то… А, если бы я не переходила из рук в руки, да если бы сразу, прежде, чем я с немцами дружбу свести успела, подвернулся мне кто-нибудь вроде Евдокии Николаевны, — возможно, и я пошла бы в лес и там взрывала бы мосты и подстреливала немцев…