Че, любовь к тебе сильнее смерти! Писатели и поэты разных стран о Че Геваре - Александр Иванович Колпакиди
Больший эффект дала найденная фотография, запечатлевшая белокурую собирательницу фольклора в компании сеньоров сопрезидентов – Баррьентоса и Овандо. Как же вытянулись собачьи морды ищеек, когда предатели опознали в знакомой главнокомандующих сеньоров, их досточтимых боссов, террористку и революционерку, «правую руку» Рамона. Таня-партизанка!
– Потеряно два года хорошей, терпеливой работы, – сказал нам Рамон после известий о предательстве и переданного по коммерческому каналу радиосообщения о разгроме городской подпольной сети.
Он выключил свой транзистор. Лицо его стало еще более непроницаемым, а взгляд – пронзительным. Мы стояли, будто остолбенев. Казалось, из радиоприемника вылетела молния и поразила всех нас. У меня из головы не выходила Мария. Что с ней? Жива ли она?
Мойсес Гевара замкнулся и ходил в одиночестве по кромке Медвежьего лагеря, возле самой сельвы – почерневший, как перепаханное маисовое поле. Это он привел подонков в лагерь, и теперь во всём винил себя. Тогда Мойсес и начал впервые жаловаться на боли в животе…
А Таня… Сложно определить ее тогдашнее состояние. Она очень тревожилась о судьбе оставшихся в Ла-Пасе товарищей, особенно о Лойоле Гусман и Марии. И в то же время… просто светилась от счастья. Ведь отныне она вынуждена оставаться рядом с командиром.
– Надежда умирает последней, – говорила Таня.
А Рамон ответил ей тогда:
– Надежда не умирает никогда…
X
Четыре месяца отряд Хоакина блуждал по сельве. Они выполняли приказ, не покидая «Красную зону». Они до последнего верили, что дождутся своего командира. Отходя от Ньянкауасу на юг, они подобрались почти к самой границе. На горизонте, в синей дымке и золотистом свете лучей тонули отроги аргентинских Анд. Родина Рамона и Тани манила к себе, обозначая путь к спасению и надежде… Звонкое эхо шепотом гор отражалось в горячечном сознании больных, обессиленных партизан. И каждый невольно повторял вослед своими потрескавшимися, опухшими губами: «Приди… приди… отдохни на моей материнской груди… Приди… приди…»
Но отряд Хоакина повернул обратно. Они снова направились в глубь «Красной зоны». Там для них брезжила единственная надежда, единственное спасение – в воссоединении со своим авангардом. «Вновь увидеть товарищей, вновь услышать своего командира…». А зона тем временем, действительно, краснела, напитываясь кровью, сочащейся из изодранных, стесанных, исцарапанных ног, из незаживающих ран.
След уже взяли, пустота сочилась из джунглей. Всё из-за этих гиен, будь они прокляты… Чинголо и Эусебио… Уже тогда с ними почти никто из отряда не разговаривал и не общался. Словно боялись. Боялись, что трусостью можно заразиться. Как чумой. Но и между собой они вели себя, как гиены. Ссорились постоянно, в основном из-за еды. Из-за пищи они, казалось, были готовы вцепиться друг другу в глотки. Они на глазах превращались в животных…
Но, когда делили на всех скудные порции кукурузных зерен или остатки лапши, или кусочки вяленой конины с кишащими в ней червями, то делили и на них, вместе с Хоакином и Таней, вместе с Маймурой… Они рвали на крошки между собой пайку Пинареса, безрассудного команданте, накликавшего столько бед на отряд неумением себя контролировать, бесстрашного до безрассудства, пайку Касильдо Кондори, деревенского парня из окрестностей Вальягранде, который сумел стать истинным партизаном и надежным товарищем. И доказал это с винтовкой в руках, один против десятков солдат, прикрывая отход остальных…
Гиены делили между собой и святой хлеб Просфоры[44], который в одиночку, во весь рост пошел на солдат, отвлекая внимание от остальных, скрывшихся в джунглях по приказу Хоакина. Все они погибли, а гиены – Кастильо, Чинголо, Эусебио Тапиа – продолжали жить и намеревались спасти свои смердящие шкуры любой ценой, даже заплатив жизнями своих боевых товарищей…
На одном из привалов Карлос Коэльо рассказал нам эпизод из его, как он сам сказал, «приключений в Африке»… Там он, как и здесь, как и в Сьерра-Маэстре, выполнял свою миссию «неотступной охранительной тени Фернандо». Его голос, даже когда он говорил почти шепотом, звучал по-мальчишески резко и звонко, а между деревьев покачивались гамаки командира и других бойцов – тех, кто повалился спать, не в силах дождаться, пока приготовится пища.
Ньято вместе с Коко, только что сменившиеся из патруля, взялись готовить тамили – острое блюдо боливийской глубинки – толченые зерна маиса с перцем и мясом. В качестве мяса Ньято использовал вяленую конину – остатки лошади командира. Её по приказу Фернандо мы прикончили неделю назад. Все эти дни мы кружили вокруг Белла-Висты. В маршрутах наших передвижений, выбираемых командиром, сквозило отчаянное стремление отыскать тыловую группу Вило Акуньи. Мы дважды спускались к Масикури, прочесывали русло реки Юке, плутали вокруг озера Пириренда. Но всё тщетно. Ни в одном из условленных мест дозоры не обнаружили даже следов пребывания наших товарищей. Пустота начинала сочиться из джунглей…
К тому времени мы уже вывели к Муюпампе Француза и Бустоса. И еще одного гринго. Тот ослепительно улыбался своим белозубым «чи-изом», назывался Россом и выдавал себя за журналиста, обещал опубликовать в прессе наше воззвание. Но его по-лисьи прищуренные глазки метались по сторонам, как пойманные зверьки в клетке у торговца передвижной лавки. «Для бескорыстного журналиста у него слишком холеная морда, – сказал о нем Рамон. – Он пришел торговать нашими душами».
Тогда, на привале, мы уже знали, что Француз и Пеладо арестованы, и что они стали давать показания. Тогда командир уже приказал называть его Фернандо, так как из-за признаний Француза и Бустоса властям стало известно, что отрядом командует некто Рамон. Об этом ежедневно на все голоса трезвонили радиостанции.
Конечно, тогда мы не могли знать, что их подвергли пыткам, избивали, имитировали расстрел, засовывая в рот дуло пистолета… Слишком хотели они поскорее выбраться, поскорее вытащить свои шкуры из пропахшей кровью «Красной зоны»…
Француз разболтал
