Че, любовь к тебе сильнее смерти! Писатели и поэты разных стран о Че Геваре - Александр Иванович Колпакиди
А Хоакин… Он, которому было хуже многих, может быть, хуже всех… Он не роптал. Со временем его полнота перешла в нездоровую одутловатость. Опухшие ноги, брюшные стенки живота, болтающиеся, как мешок с остатками зерна. И неодолимая жажда, которой он начал мучиться намного раньше остальных… Рамон подозревал у него сахарный диабет… Но никто не мог ему помочь. Лекарства отсутствовали. Только таблетки от поноса, от простуды и температуры.
Вило Акунья отказывался от таблеток и уповал на свою волю борца. Лишь благодаря ей он не давал себе превратиться в развалину. Не зря Фернандо назначил Хоакина своим военным заместителем, начальником штаба, а потом – командиром тыловой группы…
VII
Мы уходили, а они оставались там, сгрудившись на обрывистом берегу Икири. Приказ командира, как всегда, врезался в память лаконичностью отточенного лезвия мачете: проявить свое пребывание в районе, чтобы отвлечь силы карателей от авангарда. По истечении трех дней Хоакину предписывалось оставаться в «Красной зоне» и не вести никаких боевых действий. Просто дожидаться возвращения Рамона.
«Просто дожидаться нашего возвращения»… Так сказал Рамон, уже на ходу, обернувшись. А джунгли полнились треском цикад, щебетом и трелями птиц, звуками леса, шумливо напоминая о жизни, спрятанной за окружавшими нас отрешенно-зелеными стенами.
Гранитные складки лица Хоакина, лучи солнца, горящие золотым огнем в уложенных (аккуратно и женственно, несмотря… вопреки…) локонах Тани, немногословный гигант Браулио, чья черная кожа на фоне обескровленных товарищей становилась еще черней, и блестела в солнечных бликах, словно облитая нефтью…
Неподвижно стоящие, сидящие на земле и на корточках, прислонившись к стволам деревьев; тощие, в грязно-серой одежде, с измученными, мертвенно-бледными лицами… Они совершенно не вписывались в окружавшее их буйство красок и сочной зелени. Речушка за их спинами торопливо и живо несла свои воды, пуская в глаза отсветы солнечных бликов. И мы, вслед за ней, чувствуя на себе их неотрывные взгляды, несли рюкзаки. Следом за своим командиром, торопливо, не оборачиваясь. Будто, обернувшись, ты мог увидеть, нет, услышать их отчаянные немые оклики, которые в одночасье, без слов, рассказали бы, нет, прокричали всю черно-белую правду о трагической невозможности нашего расставания…
VIII
Странно… В испанском проточная вода – agua corriente – означает то же, что и вода живая – agua viva. А стоячая? Разве не называют её еще мертвой водой – agua muerta?
Мы – группа авангарда – спешили вслед за течением реки, словно нас кто-то подталкивал прочь – туда, к спасительному северу «Красной зоны». А они оставались на берегу, неподвижные, обреченные…
Кто знает, может быть, перед ними уже расстилалось непроглядное зеркало брода Йесо – безъязыкое, леденящее своей тьмой. Такое же, как мертвая гладь озера Пириренда.
Что ж, отряд Хоакина выполнил приказ. Они проявили себя, но «три дня» ожиданий спасительного авангарда превратились в месяцы выморочных блужданий по сельве. Они с нами так и не встретились… Тогда уже пустота начинала сочиться из джунглей, заставляя две рассеченные половинки единого целого отчаянно и обреченно кружить в завораживающем танго одиночества…
Они проявили себя… Да так, что душегуб Баррьентос приказал бросить на истребление арьергарда отборные части рейнджеров – полк Манчего и более полусотни солдат и офицеров из других армейских частей. Как бойцовских псов, инструкторы из Пентагона и ЦРУ натаскивали их на запах партизан в течение нескольких месяцев. Овчарня, которую они гордо именовали тренировочным лагерем, расположилась в «Эсперансе», на бывшем сахарном заводе. В пятидесяти милях к северу от Санта-Круса, недалеко от моей деревни…
Там разместили они свою учебную псарню, там бульдоги-янки с налитыми кровью глазами орали на бессловесных тварей в армейской форме, пинали их, изрыгая потоки своих fuck, ускоренно обучая брать след партизан, рвать клыками на клочья партизанское мясо…
А след уже взяли. Пустота начала сочиться из джунглей… Операцию по истреблению партизанского арьергарда, возглавляемого Хоакином, уже обглодали, обсосали до косточки, до костного мозга. Баррьентос, этот слезливый кайман-душегуб, даже дал операции название «Синтия» – в честь своей пятилетней дочери. Он сделал это по совету сентиментальнейших янки, этих ягнят с глазами стервятников. Он уступил их лирической просьбе. Ведь у них есть слабость: устраивая очередное изуверство с реками крови и без вины истерзанными женщинами и детьми, мальчиками и девочками до пяти лет и старше, – давать своей резне, или ковровому бомбометанию, или прочему зверству исполненное поэзии и лиризма название.
А может быть, слезливый кайман послушался другого своего задушевного военного советника – «лионского мясника» Барбье[43]? Этот маньяк, пахнущий протухшими задворками скотобойни, с глазами, покрытыми кафелем морга, добросовестно снабжал нового хозяина своими профессиональными советами палача-умельца на всем протяжении войны с Национально-освободительной армией Боливии.
IX
– Надежда умирает последней, – как-то заметила Таня.
Она сказала это как раз после нашего возвращения из тренировочного похода. Зверского похода, как окрестил его командир. Сельва, встретившая нас поначалу райскими картинками разноцветных бабочек, порхающих среди буйной растительности, пенистых водопадов и журчащих родников, вдруг раскрыла свой зев. Мы заглянули в самую его глубину. Оттуда тянуло сыростью трясины и могильным холодом пустоты, способным лишить любой надежды. Двое сгинули в этой трясине – несчастный Бенхамин Коронадо и Карлос, Лорхио Вака, с которым мы делили горсть маиса в Альто-Бени, один из лучших партизан-боливийцев, по словам командира… Уже тогда пустота проникла в наши души, уже тогда Рамон впервые вслух произнес: «В «Красной зоне» нам вряд ли «светит» успех…»
Мы, как потерпевшие кораблекрушение – на свет маяка, брели к лагерю в Ньянкауасу, надеясь избавиться от жажды и голода, неотступно, как стая гиен, шедших за нами по пятам в течение всего Зверского похода. Однако то, что ожидало нас, оказалось страшнее наших «гиен», которых мы привели в Медвежий лагерь на хвосте.
Полицейские подняли над Каламиной свой флаг… В наше отсутствие из лагеря дезертировали Рокабадо и Барреро. Они пришли с Мойсесом Геварой. Но лучше бы они не приходили. Лучше бы они остались догуливать свой карнавал, допивать свою чичу в Катави, тиская заляпанные шахтерской сажей задницы своих подружек…
Гиены предали всех. Высунув языки из своих зловонных пастей, они еще в Каламине скумекали, что к чему и при первой возможности
