Дягилев. С Дягилевым - Лифарь Сергей Михайлович
– Какой вздор ты мелешь, Сережа, как будто ты не знаешь нашего Сережу и не знаешь неприступности Карсавиной! Какой роман ты выдумал! Сам же ты хотел, чтобы Карсавина обратила внимание на него, ободрила его и дала ему веру в себя, и, когда Тата так мило, так хорошо признала его и даже прислала ему цветы, – ведь это же очень трогательно! – ты придумываешь Бог знает что и забиваешь себе в голову вещи, которых нет и никогда не может быть.
– И Сережу я прекрасно понимаю, – продолжал спокойно-рассудительно Павел Георгиевич. – Ведь ты подумай, как на него должно было подействовать, что он дошел до самой Карсавиной, до знаменитой Карсавиной, и не только танцует с нею как равный с равной, но еще получает от нее цветы. И я нахожу, что это очень трогательно, что он так дорожит цветами Карсавиной и хотел достать их. И не он, а ты, Сережа, не прав – и тем, что его несправедливо обидел, и всеми этими скандалами, которыми только наталкиваешь его на вещи, о которых он совсем не думает…
Сергей Павлович понемногу утихомирился и позвал меня завтракать в Café de Paris. По дороге он делает укоризненно-печальное лицо и с глубоким вздохом говорит:
– Да, Сережа, дожили мы до того, чего я уж никогда не ожидал от тебя. Ты подумай хорошенько о себе и о своем поведении. Даже такой друг твой, как Павел Георгиевич, твой постоянный защитник, возмущен на этот раз тобою.
Я расхохотался – улыбнулся, мило-мило улыбнулся и сам Сергей Павлович, и мир был сразу заключен.
Пасху мы встречали у Кшесинской, жившей в своем имении на Cap d’Ail’e. К пасхальному столу (какому столу! – с детства я не помню такого царского стола) было приглашено человек сорок. После заутрени в русской церкви в Ментоне все съехались на автомобилях на Cap d’Ail, где всех радушно встречала приветливая хозяйка. Я так усердно «разговлялся» за столом (весь стол был в розах, нарядный, праздничный, радостный), что вино ударило мне в голову, и я так «осмелел», что во время десерта оторвал розу, встал и ко всеобщему удивлению подошел к хозяйке:
– Матильда Феликсовна, разрешите вам поднести розу!
Минута замешательства, потом крики: «Браво, браво!» Кшесинская была тронута моим странным импровизационным приветствием и в награду открыла в паре со мной бал традиционным полонезом. Праздник продолжался. Как продолжался, я не только теперь не помню, но не помнил и тогда – я был слишком в «праздничном» настроении и ничего не замечал. Сам не знаю как, но я оказался за диваном флиртующим с Карсавиной: она на полу расписывалась в золотой книге Кшесинской, а я перечеркивал ее подпись своею подписью. Все танцуют, веселятся; я не танцую, но мне весело и легко… И вдруг грозный, суровый окрик Сергея Павловича: «Что-то вы очень развеселились, молодой человек, не хотите ли домой?» И «молодого человека» против его воли увозят домой…
9 мая в Монте-Карло состоялся последний спектакль, и 13 мая мы уехали в Париж, увезя с собой четыре новых для Парижа балета: «Barabau», «Ромео и Джульетта», «Пастораль» и «Jack in the Box»[306]. Во всех этих балетах, кроме последнего, мне предстояло танцевать, и я мог смотреть на этот сезон как на свой. Не только бледный «Jack in the Box», но и красочная «Пастораль» прошли сравнительно мало замеченными, оттесненные на второй план настоящим гвоздем сезона, вызвавшим громадный скандал – «repetition sans decor en deux parties»[307], – «Ромео и Джульеттой». О новом «сюрреалистическом» балете говорили задолго до 18 мая – до его премьеры, и Сергей Павлович получил сведения из полиции о готовящемся выступлении сюрреалистов и коммунистов, которые хотят бить «буржуя» Дягилева и продавшихся буржуям Эрнста и Миро; полиция предложила прислать в театр усиленный наряд – Дягилев ответил, что он всецело полагается на меры, которые будут приняты полицией для предотвращения скандала, но просит об одном: чтобы в театре не было полицейских в форме. Мы все находились в настороженном, нервном состоянии; заметно нервничал – это было видно по его бледности и по усилившемуся тику – и сам Дягилев. Наступает 18 мая. Я прошу Сергея Павловича дать мне полномочия, вызываю всю труппу и говорю, что, если манифестанты будут пробовать перелезать через рампу, мы бросимся на них и не остановимся перед тем, чтобы их всех перекалечить.
Начинается спектакль – зал Театра Сары Бернар битком набит. Первый балет – «Пульчинелла» Стравинского – проходит спокойно и вызывает дружные, громкие аплодисменты. После антракта подымается занавес, на котором, как писал тогда критик В. Светлов, «несколько запятых и клякс» и «который с таким же успехом сделал бы помощник помощника декоратора, даже не принадлежащий к цеху „сюрреалистов‟». Под неистовый ураган бешеного вопля и невероятное улюлюканье мы начинаем балет… Мы в балетных рабочих костюмах занимаемся на сцене уроком танцев, как вдруг раздается такой крик и свист, что музыки совершенно не слышно. Но никто не смотрит на сцену: сверху летят лепестки-прокламации[308], покрывающие зрительный зал, в самом зале идет настоящее побоище. Я вижу, как леди Abdy[309], приятельница Сергея Павловича (внучка художника Ге), бьет по лицу какого-то господина, вижу, как на ней разрывают платье… Отовсюду выскакивают переодетые полицейские, ловят «демонстрантов» и выводят их из театра. Кто-то забрался наверх и опускает занавес, я отодвигаю тяжелый занавес в сторону (дирекцией был дан приказ не опускать занавеса), дирижер Дезормьер останавливается… Проходит две-три минуты – парижской полиции немного времени было нужно, чтобы усмирить «восстание», – занавес снова подымается, балет возобновляется и хоть и шумно, но проходит с успехом. Скандал, произошедший на премьере «Ромео и Джульетты», имел только то последствие, что о новом балете стал говорить весь Париж, и в те дни, когда он шел, публика ломилась в театр. Вспоминается мне любопытный, характерный и много говорящий эпизод с возобновлением «Свадебки», свидетельствующий о том, как разбирались в танцевальном ритме Дягилев и Стравинский. Мужские роли солистов в «Свадебке» были поручены Баланчину и мне. Перед самым спектаклем, в репетиционном зале, мы с ним выдумали плясовые движения, отвечавшие общей гармонии балета, но совершенно не совпадавшие с музыкальным сопровождением (для того чтобы привести в соответствие с музыкой наши движения, потребовался бы месяц работы). На наш пляс смотрели Дягилев, Стравинский и труппа Балета. И в то время как труппа едва удерживалась от хохота, Дягилев и Стравинский одобрительно покачивали головами и говорили:
– Славно, славно, молодцы!
Наша танцевальная метриза[310] заслоняла собою явное расхождение танцевального ритма с музыкальным ритмом, а специалисты видели в этом… абсолютную музыкальность и «владение синкопами» (такую же историю мы проделали и с «Весной священной»).
Немедленно по окончании парижского сезона мы отправились в Лондон на большой летний сезон (он начался 14 июня и окончился 23 июля). Прима-балерина в Лондоне была Карсавина. Через Карсавину, танцуя с ней, я впервые почувствовал в себе не носильщика танцовщицы, а ее поддержку, и поддержку не только физическую. Более блестящего, более триумфального лондонского сезона (за исключением одного последнего сезона – 1929 года) я не запомню за все годы своей жизни в Русском балете Дягилева: нас буквально носили на руках, забрасывали цветами и подарками, все наши балеты – и новые, и старые – встречались восторженно и благодарно и вызывали нескончаемую бурю аплодисментов. Большой успех в Лондоне имела и моя выставка, открывшаяся 4 июля в The new Chenil gallerie: я выставлял принадлежавшие мне 10 вещей А. Дерена, 8 – Макса Эрнста, 3 – Пикассо, 9 – П. Прюна и 6 вещей Жоана Миро; на этой выставке присутствовал испанский король.
