Владимир Чернов - Искушения и искусители. Притчи о великих

Сделай сам

Подольский магнат кинобизнеса, финансовая акула Рудинштейн покачивался, отдуваясь после сауны, в голубом аквариуме, где плавали лепестки роз и розовые сонные девушки. «Прыгай сюда!» — показал он мне властно коротенькой ручкой, и я прыгнул в розово-голубое желе.

Потолкавшись среди роз и нимф, я ехидно сказал задумчиво-багровому Рудинштейну:

— Все состояния, дорогой Марк Григорьевич, начинаются с криминала. Как известно.

— Криминал криминалу рознь, — благодушно отвечал акула Рудинштейн, отмахиваясь лениво от проплывающей наяды. — Я нарушал когда-то законы, да, потому что не было свободы, а как иначе можно было сделать работу? Всем дай, нигде этого, естественно, не фиксируя, пусть по мелочам: шоферу, кассиру. Слушайте! Когда в 86-м году меня посадили на шесть лет с конфискацией имущества, то «похищенного» за семь лет работы набралось 4332 рубля! Это вам сейчас смешно. А мне сказали, что я ограбил государство.

Я все свои деньги заработал сам. А сейчас в бизнесе — неравные стартовые условия. Эти миллионы, всплывающие из недр партаппарата, аппаратчики, которые, как и прежде, пальцем не шевеля, стригут наживу с ворованных капиталов…

— Жалко. Значит, так они и останутся богатеями. Надо их разоблачить. Деньги отнять. И раздать бедным, пустъ лезут наверх с одной отметки.

— Да хрен с ними, с аппаратчиками, — философски плюнул Рудинштейн в голубую воду. — Мне принадлежит фраза: не надо искать эти партийные деньги. Пусть под любым соусом идут в оборот. Чего им лежать где-то мертвым капиталом? Все равно мы их отберем, потому что эти ребята никогда не знали, не знают и не узнают, что с ними делать. Пусть они только покажут мне эти деньги, и не надо уже никаких матросов, мы их сами по миру пустим.

— Ну, не один вы такой зубастый. Есть, скажем, Таги-заде. Кстати, вам с ним не тесно?

— Этот монстр Таги-заде, — задумчиво сказал Рудинштейн, ковыряя колечко на пивной банке и с треском отрывая жестяную заплатку, — даже и не монстр. Он подставная фигура. Его другие монстры выставили вперед… Он назвал меня жуликом и кооператором!.. Я кооператором никогда не был, а жуликом — это уж кто как судит. Всю жизнь я мечтал стать режиссером. Но даже сейчас, когда я имею все, снимать кино не решаюсь. А Таги-заде снимает. И кидает на рекламу снятого всю свою финансовую мощь. Нет, он не конкурент. Он покуражится и уйдет из кино заниматься тем, что у него хорошо получается. Зачем ему кино? Он талантливый спекулянт, он так организовал торговлю цветами, что теперь цветы есть везде, это факт. Ну, и надо торговать дальше. Нет, он заявил, что он доктор искусствоведения. Вы знаете, у меня в жизни две мечты. Первую я вам не скажу, а вторая — прочесть эту его диссертацию. Я дорого дам, чтобы только увидеть ее. А толкаться с ним? Перестаньте! Такая большая страна, и она еще совершенно не занята, места всем хватит. Тем более он прокатчик, а я выпускаю фильмы.

Нет, я, возможно, тоже куплю пару-тройку кинотеатров, но я ведь занимаюсь и концертной деятельностью, интересуюсь театром, вот сейчас дам Марку Захарову 600 000 на спектакль. Пусть ставит на здоровье. Мы очень крепко стоим. Построили оздоровительный центр, гостиницу, ресторан, там у нас частный клуб, для своих. Строим заводик, типографию, займемся издательским делом. Почему нет? Провели кинофестиваль «Кинотавр», получили с этого престиж. Это я раньше платил по 50–60 тысяч за минуту на телевидении. А сейчас они за так сами делают мне рекламу, сняли целый фильм про мой фестиваль.

Я здесь, в Сочи, в гостинице «Жемчужина», где не ступала нога человека, не имеющего валюты, разместил и кормил — на халяву — целую орду журналистов, критиков, и они, естественно, что-то написали. Мне говорят: зачем ты столько потратил на все это? Что я там потратил — какие-то шесть миллионов! За эти деньги я никогда не купил бы и половины той рекламы, которую мне сделали, шума было на полгода. Что вы!

А сейчас в этой же «Жемчужине» кинорынок, тоже «Кинотавр», я спокойно сижу вот здесь, в сауне, вы все у меня там, наверху: журналисты, критики, гости. Живете как в раю. Я уже всех вас купил, нет?

Акула Рудинштейн улыбнулась, правым глазом подмигнула и вдруг, колыхнув бассейн, выплеснув на берега его все легкое: и русалок, и меня, облепленного лепестками, нырнула и ушла на дно, показав две круглые малиновые пятки.

У государства денег нет и долго теперь не будет. А без кино плохо: для нас важнейшим является кино. Особенно в отсутствие хлеба. Поэтому некоторые зрители, подкопив денег на спекуляциях, прекратили ждать милостей от природы и принялись снимать себе кино сами. Кстати, именно так начиналось кино во всем мире.

На «Кинотавр» одни зрители привезли то, что наснимали, другие приехали снятым полюбоваться, а кое-что и купить. Покупатели и продавцы со всех развалин бывшей великой империи — могучие мужчины и коренастые женщины, новые хозяева жизни, энергично обсуждающие на своем замечательном суржике проблемы финансирования и сбыта кинопродукции.

Еще не класс, еще сырье. Завтра самые крупные съедят самых мелких, сильные передавят слабых, но это завтра. А пока они сидят перед экраном все вместе, плечом к плечу, и глаза их сверкают, и яростно вскрикивают они, откликаясь на смачные шутки, и определяют их метким народным словом, перекрывая кинозвук, и аплодируют в конце. Как в лучших домах. Тс-с-с… Они смотрят Кино Своей Мечты.

Вот целая банда лесбиянок (кино так называется: «Банда лесбиянок»). Девчоночки такие, с фигурками. Прехорошенькие. И голышом. Наркоманки, естественно. Пьют, заманивают мужиков, раздевают и убивают. Ну, лесбиянки. И девочка там у них есть, пятилетняя крошка, чья-то дочка. Тоже лесбиянка, разумеется. Но это не сразу выясняется. А там у этой банды был как бы в истопниках или в няньках (дети же все-таки) такой дебиловатый мужчина, лесбиян, естественно. Так вот, не успел он как-то посидеть в кресле, отдохнуть, как наша крошка, смеясь своим порочным детским ротиком, подкралась сзади, раз ему на шейку платочек! И задушила. Тут как раз мама-лесбиянка входит. И просто, ну просто удивилась даже, не ожидала от дочурки такой прыти. Ну, мама схватила топор и от плеча как всадит его лесбияну в ногу, то есть она начала его уже расчленять. И тут, представляете, старый лесбиян очухался и спрашива-ет маму: «Что это, мол, вы такое делаете?» А мама уже разошлась, молоденькая такая, красивая, глазки горят, и давай его, недобитого, расчленять, сначала, конечно, голову расчленила, тут он спрашивать перестал, ну она его уже спокойно дальше.

А там уже мается целая семья вурдалаков («Семья вурдалаков»). Померший дедушка, страшный до жути огромный старик, такой Иван Сусанин: «Настал мой час, мой смертный час, последний час…», каждую ночь шляется под окнами черного дома, внутри которого с белыми лицами дрожит вся его осиротевшая семья. А дедушка в дверь ломится, в окна заглядывает и манит внучка фальшивым голосом, внучек, мол, иди сюда, я тебе ириску дам. Где тут устоять! Так родной дедушка и увел его по тропиночке прямо на кладбище. А на следующую ночь внучек сам, весь дедушкой высосанный, с кладбища плетется: «Мама! Мама!» Да как вцепится! Так они друг друга и перекусали…