Тамара Катаева - Отмена рабства: Анти-Ахматова-2

В течение семнадцати лет она будет царить в одиночестве, ее пощадит время, и она останется красивой. Работа облагородила ее, стерев даже морщины. Габриэль была глуха ко всему, что не было новой формой, над которой она трудилась так уверенно, что казалось, ОНА НЕ МОЖЕТ ОШИБАТЬСЯ. «Да, Джеки Кеннеди в Далласе была в костюме от Шанель». Что еще? Ничего. Ахматова не с такой очевидностью замеченной декорации записывает в рифму и с антично-величественным размером: Как до-о-чь во-о-ждя мо-о-и читала кни-и-ги… Больше ничего. Она была в том возрасте, когда волнение означает потерю сил. Она делала историю на свой лад, одевая улицу, звезд и королев… В восемьдесят восемь это должно было случиться. Но в единственно возможный день — в воскресенье, потому что в остальные дни недели она работала, а умереть за работой, в окружении зеркал и их отражений — это слишком театрально и безвкусно. (А вот законодательница советских стилей Анна Ахматова считала, что зеркала — это и оригинально, и свежо, и загадочно, и не для всех даже и понятно. Книгу об Ахматовой или там статью неприлично и назвать как-нибудь иначе, чем «В сто первом зеркале», «Зазеркалье Ахматовой», «Неточные, неверные зеркала», «В ахматовских зеркалах» и пр.)

Ахматова тоже была деятельна в конце жизни. Собирала свои фотографии, где она получилась хорошо, статьи с упоминаниями о себе и воспоминания, вела учет контрафактным изданиям пятидесятилетней давности, описывала упадок современной поэзии и никчемность молодых поэтесс, пила, третировала поклонников, окружила себя молодыми мужчинами, с большим вкусом, который всегда у нее был, привлекла тех, кто ценил в ней ее образ — и по молодости лет не имел времени заглянуть поглубже. Работала — в найденной кем-то форме и найденной кем-то строфой выписывала собственную версию обстоятельств и шика своей жизни. Все умерли — она могла расставлять их как хотела… Бесконечно одними и теми же словами рассказывала незначительные истории из своей жизни или незначительные соображения по разным случаям, называя это будто бы с иронией — а как еще назвать? — пластинками. По нескольку раз записывала в озлобленном тоне, какие книги вышли у нее в молодости, кто и что написал по их поводу и что она была инициатором официального развода с мужем, который (в скобках будь сказано) сам несколько раз хотел жениться на других и имел детей… До старости сохранила напряженное, заносчивое и выспреннее девичье кокетство.

Поэтому 600 миллионов китайцев, посчитанных Ахматовой, или японцев, или каких-то еще людей стремятся в бутик с черными буквами «СС» на белой вывеске — строгими, как обложка первого сборника Ахматовой — дизайн автора — а не к стене ахматовского плача. Мировая слава прошла мимо. Габриэль Шанель — это она Великая Мадемуазель.

Эту параллель не надо затягивать, как всякую другую параллель.

Оставлю ее и только пожалею, что не получилось: не разгадали, не захотели, не смогли — сделать из Анны Ахматовой символ не того, чем она не была — великого поэта, великой души, — а олицетворение великой женственности не во внешнем ее проявлении. Женщина — не мать, не жена, не любовница, а вечно женственная суть и образ. Это тот феномен, который появился в двадцатом веке, разбившийся на множество кинозвезд, топ-моделей — выражающих тот же архетип вечной внешней женственности. Первоисточником, получившим мировую славу, которую она не там искала, могла бы быть Анна Ахматова.

Галина Вишневская по определению челки не носила. И ей казалось, что если бы она была худенькая, не напудренная и без челки, то можно бы было скрыть, что она непорядочная. И было бы не так стыдно и страшно… (АЛ. Чехов. Хористка). Вишневская была не из хористок.

Происхождение обеих прозаично. Ахматова придумывает татарскую княжну, монгольскую царевну, островных греков и великого князя Владимира Михайловича, а Вишневская прямо и даже по своей царственности без вызова пишет, что мать ее была цыганка.

О своем даре догадались рано. Трехлетняя Галя пела для гостей из-под покрытого скатертью стола — так казалось театральнее, волшебнее, поприще было намечено конкретное, Аня нашла огромный гриб — И вот тогда я вкусила настоящей славы, Я сказала маме, что на нашем доме будет набита памятная доска. Дело жизни, таким образом, выбралось: «снискание все равно какой известности».

Обе рано вышли замуж первый раз за коллегу по цеху, без большой любви. Расчет Галины был более простодушен — в артели для простоты производственного процесса легче быть замужем за собственным импресарио, Анны — стратегическим, на славу мужа работала потом всю жизнь, чтобы не подумали, что у нее не было самых роскошных вариантов в юности.

Обе были блокадницами — …пришла весна 1942 года, и стали ходить по квартирам искать уже тех, кто остался в живых. Такая комиссия из трех женщин пришла ко мне. «Эй, кто живой?» Слышу — из коридора кричат, а я дремлю и отвечать неохота. «Смотри, девчонка здесь! Ты живая?» — «Живая». Открыла глаза — три женщины возле дивана моего. «Живая». — «А с кем ты здесь?» — «Одна…» — «Одна?! Что же ты здесь делаешь?» — «Живу…» Если б они тогда не пришли — был бы мне конец. (Г. Вишневская. Галина. Стр. 45.)

Ахматова звание это носит потому, что вовремя (неделей раньше) не успела сбежать, потом вывозили на специальном самолете, давали медали, блокадников в Ташкенте презирала, вернувшись в Ленинград и увидев не сцены античных трагедий, а грань, на которую можно поставить человека и даже столкнуть за нее, но смотреть на это (особенно с поджатыми губами) не подобает, — стала ненавидеть.

Вырвавшись из блокады, Ахматова отправилась с почетом в Ташкент, в свое бесславное «война все спишет», шестнадцатилетняя Галя Иванова — в зенитчицы. У Ахматовой возраст был действительно непризывной, но, странное дело, и в годы ее юности, во время Первой мировой, она тоже заслужила упреки в бездействии и трусоватости, обрамленной воинственными стихотворными призывами.

У Вишневской случилось горе — умер первый, в нищете и голоде рожденный ребенок, Ахматова для живого писала «Реквием» — не пропадать же таким редким эмоциогенерирующим ситуациям.

Обе перенесли туберкулез, Вишневская более достоверный.

Обе женщины были очень красивы, и обе использовали красоту по назначению, не закопали свой талант в землю.