Владимир Полушин - Николай Гумилев: жизнь расстрелянного поэта

На вечере были не только поэты, но пришли художники и актеры. Среди посетителей была актриса театра Всеволода Мейерхольда Ольга Николаевна Высотская. Перед началом вечера она заглянула в «свиную книгу» кабаре, где посетители оставляли свои автографы, и прочитала на открытой странице: «Великий синдик Гу / Оставил точку на лугу». Подруга Алиса Творогова подтолкнула ее: «Смотри! Кто это расписывается в „Свиной книге“?» Когда новый посетитель отошел, Высотская прочитала: Н. Гумилёв.

Было весело. К подругам подошел Евгений Зноско-Боровский и представил им Николая Гумилёва. Поэт тут же расположился за их столом и начал рассказывать интересные истории из своей жизни. Условились о новой встрече. Время шло, и встречи Гумилёва и Высотской переросли в настоящий роман. Ольга поняла, что Гумилёв для нее стал не только близким, но и дорогим человеком. Тут необходимо сделать некоторое отступление, чтобы рассказать о том, кто же такая Ольга Высотская.

Удивительна и необъяснима с обывательской точки зрения судьба актрисы Ольги Николаевны Высотской, родившейся 6 декабря 1885 года в Москве. Отец ее, Николай Григорьевич, был действительным статским советником. После окончания университета он работал директором Ярославской гимназии, а потом был переведен директором гимназии на Разгуляе в Москву, дожил до 1919 года и умер от тифа. Мать Ольги, Александра Александровна, окончила в Женеве консерваторию, но играла только для домашних. Умерла в 1939-м в городе Вязники Владимирской области.

Оля с детства увлеклась театром еще в Ярославле. В начале века сюда приезжали на гастроли такие знаменитые артисты, как Орленева, Мамонт-Дальский, Комиссаржевская. Когда отмечался очередной юбилей основанного Ф. Волковым театра, в Ярославль приехал московский Малый театр. Ярославцы в его постановке увидели «Горе от ума» А. Грибоедова. В спектакле ведущие роли играли Яблочкина и Южин. Юная гимназистка Оля смотрела на прославленных актеров с замиранием сердца. Так, одна из девяти муз, Мельпомена, стала главной в ее жизни и судьбе. Она не сомневалась, кем быть. Дебют юной артистки состоялся в маленькой театральной труппе в Москве. Вскоре О. Высотская уже становится участницей драматической школы Адашева — известного в то время актера Московского Художественного театра. Здесь заметили дарование Ольги Высотской довольно быстро. Через год она держала конкурс в труппу Художественного театра. Вначале все складывалось благополучно. На первом туре ее прослушал и одобрил сам Станиславский. Но на втором против выступил Немирович-Данченко. Он выдвинул на сегодняшний взгляд абсурдные претензии, мотивируя свой отказ тем, что у претендентки рост был выше среднего.

Казалось, неудача должна была сломить девушку, но этого не произошло. Она уезжает из Москвы в Санкт-Петербург и поступает в драматическую студию известного театрального деятеля Н. Евреинова. На сей раз она успешно прошла все испытания и закончила студию блестяще. Так началась большая сценическая жизнь Высотской. Она попала в театр Всеволода Мейерхольда, который требований к росту актрисы не предъявлял, ему важен был талант. Мейерхольд доверял Высотской играть самые сложные роли. Именно в это время она знакомится с известными поэтами и писателями серебряного века А. Блоком, А. Толстым, М. Кузминым, А. Ахматовой, К. Чуковским.

Любви Гумилёва и Высотской было отпущено судьбой немногим больше года. Забегая вперед, скажу, что любовь эта увенчалась рождением сына Ореста.

Лето 1912 года Гумилёв снова проводит в Слепневе, куда он отправился в конце мая — начале июня.

Сюда же в первых числах июня приехал со своей семьей и больной сын умершей тети поэта Агаты Ивановны — Борис Владимирович Покровский, который был старше Николая Степановича на четырнадцать лет. Выглядел Борис совсем плохо.

В усадьбе снова собрались родственники. Приехала сестра поэта Александра Степановна вместе с Колей-маленьким и Марусей. По старшинству стол и чаепития возглавляла тетя Варя.

Вспоминая об этом времени, Елена Покровская (в замужестве Чернова) писала: «В комнате, где я жила, была старинная мебель: диван из красного дерева, кресла, обитые красным бархатом или плюшем. Стены оклеены синей бумагой, на которой красовалось множество рисунков. Рядом была прихожая. В ней стояла клетка с зеленым попугаем. Крестьяне звали его „заморской птицей“. Он часто кричал: „Попочка — душечка, попочка — птичка, попочка пить хочет!“ Когда он начинал надоедать своим криком, приходила Александра Степановна Сверчкова — для нас тетя Шура… — и усмиряла его, то есть накрывала его плотной тканью… А ее дочери Марусе было 17 лет, она была испуганной и забитой девушкой, постоянно говорила: „Тише, тише…“ Однажды я предложила ей поиграть в крокет. Она испугалась и сказала: „Не надо, шарик может разбудить бабушку“. В Царском Селе она, показывая мне чучела зверей, подводила меня к ним и говорила о них шепотом. В доме ее все жалели и называли Марусей или Мусей. Я никогда не слышала, чтобы ее называли Машей. С этим именем всегда связывалась Маша Кузьмина-Караваева. Маруся была очень болезненной, физически слабой. Длинную прогулку она не в состоянии была совершить. Мы иногда с ней играли, несмотря на возраст, она старше меня была на пять лет… Между Николаем Степановичем и Колей маленьким были своеобразные отношения. Коля маленький был при Николае Степановиче на положении адъютанта. Если старший идет кататься на лошадях, то же самое делает младший, если старший идет играть в теннис, так же поступает и младший. В общем, Коля маленький был всегда ведомый. Единственная его инициатива — он купался в тех местах, куда некоторые боялись вступить. От Николая Степановича его отличало только то, что он был вне литературы. Я никогда не видела, чтобы он что-нибудь читал или писал. Коля маленький был своеобразным отражением Николая Степановича…»

Все собрались кроме Маши, но над летом витала ее тень. Ее тень витала над этим парком и прудом. Все осталось на месте: и те же соседи, и те же забавы, и те же верховые скачки по проселочным дорогам, то же все — да не то. Об охватившей его «вечной скорби» Гумилёв напишет жене (которая была в ту пору беременной) в первом же письме из Слепнева: «Милая Аничка, как ты живешь, ты ничего не пишешь. Как твое здоровье, ты знаешь, это не пустая фраза. Мама нашла кучу маленьких рубашечек, пеленок и т. д. Она просит очень тебя целовать. Я написал одно стихотворение вопреки твоему предупреждению не писать о снах… Посылаю его тебе, кажется, очень нескладное. Напиши, пожалуйста, что ты о нем думаешь. Живу я здесь тихо, скромно, почти без книг, вечно с грамматикой, то английской, то итальянской. Данте уже читаю, хотя, конечно, схватываю только общий смысл и лишь некоторые выражения. С Байроном (английским) дело обстоит хуже, хотя я не унываю. Я увлекся также верховой ездой, собственно, вольтижировкой, или подобием ее. Уже могу на рыси вскакивать в седло и соскакивать с него без помощи стремян. Добиваюсь делать то же на галопе, но пока неудачно. Мы с Олей устраиваем теннис и завтра выписываем мячи и ракетки. Таким образом, хоть похудею. Молли наша дохаживает последние дни, и для нее уже поставлена в моей комнате корзина с сеном. Она так мила, что всех умиляет. Даже Александра Алексеевна[23] сказала, что она самая симпатичная из наших зверей. Каждый вечер я хожу один по Акинихской дороге испытывать то, что ты называешь Божьей тоской… Мне кажется тогда, что во всей вселенной нет ни одного атома, который бы не был полон глубокой и вечной скорби. Я описал круг и возвращаюсь к эпохе „Романтических цветов“ (вспомни Волчицу и Каракаллу), но занимательно то, что когда я думаю о моем ближайшем творчестве, оно по инерции представляется мне в просветленных тонах „Чужого неба“… Все же я надеюсь обойтись без надрыва. Аничка милая, я тебя очень, очень и всегда люблю. Кланяйся всем, пиши. Целую. Твой Коля».