Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев
Интересно, что и жили Ивановы первоначально «на даче вдовы незадолго перед тем умершего начальника ГПУ Менжинского», и собака Касп, упоминаемая в той же «Тайне голубой дачи», была из того же ведомства, из «тренированных для НКВД», и была такой же «свирепой», как это ведомство, так что Иванову пришлось этого совсем не сказочного пса пристрелить. Да, надо было ему еще постараться, чтобы сочинить для сына настоящую волшебную сказку, чтобы развлекать его во время болезни: 6–7-летний Кома, оказывается, уже тогда так много знал и понимал. Впрочем, уж не был ли сам Вяч. Иванов, уже на склоне лет, «сказочником», когда писал эти убийственные и для Сталина, и для Горького воспоминания, показывая отца настоящим героем, храбрым, перед энкавэдэшниками не гнувшимся и не угодничавшим. Как в эпизоде встречи писателей со Сталиным на квартире Горького. Когда Иванов вышел из-за стола, где сидел вождь, чтобы выйти покурить, Агранов, один из «главных чекистов», загородил ему путь со словами: «Иосиф Виссарионович не любит, чтобы мимо него проходили». И тогда, пишет Вяч. Иванов, «отец отмахнулся от Агранова и пошел дальше». А Сталин, страдавший манией преследования, «не сводя с него глаз, полез в свой карман, доставая какой-то предмет – портсигар? револьвер?». Но, строя весьма смелые гипотезы, Вяч. Иванов опирается на поздние источники – на книги эмигранта Ходасевича, опубликованные в Нью-Йорке в 1982 г., и на англоязычные книги К. Лернера (о К. Радеке), А. Орлова, Р. Макнила, А. Труайя. И не понимал, почему Иванов «иногда позволял себе общаться с этой мразью», т. е. Аграновым, «зачем поехал вместе с моей мамой в компании других писателей по Беломорканалу». И хоть давал он в той книге, явно защищая отца, «преимущественно риторические части и описания ландшафтов» (со слов Иванова?), но все равно «он в этом участвовал». И еще раз сын пристыдил своего отца, когда тот написал роман «Пархоменко», поставив его в один ряд с «постыдным» «Хлебом» Алексея Толстого, прославлявшего Сталина в Царицыне.
Но как иначе должен был Иванов относиться к Сталину в середине 1930-х гг., если все тогда для него, да и всех других, выдвинутых в лит. элиту, сводилось к Сталину, зависело от Сталина, измерялось Сталиным? Благополучие материальное и творческое, точнее, издательское, тоже. Как бы это сейчас ни коробило и ни отвращало. Это, несомненно, усредняло, заставляло думать о своем положении в обществе и творчестве в категориях «инженеров человеческих душ», «народности», «соцреализма» – общих и обязательных для всех литераторов, категориях неизбежно усредняющих, обезличивающих. Горький, возможно, тоже задумывался над этим, когда столь вяло писал о формализме в одноименной статье. С его, Горького, одобрения случилась и та книга, это писательское, беломорканальское столпотворение. И, может, особенно жалко было ему Иванова. Не зря уже на смертном одре Горький думал не просто о нем, а о его раннем рассказе «Дитё». Об этом рассказала «медсестра, дежурившая около умирающего Алексея Максимовича»: «он попросил ее выслушать и запомнить, а еще лучше записать то, что он расскажет, а она потом должна передать это Всеволоду лично». Это оказалось «весьма несвязно записанное ею содержание рассказа Всеволода “Дитё”». Все недоумевали. Т. Иванова, рассказавшая об этом в своей мемуарной книге, назвала это «причудливым сочетанием мыслей о нем (Иванове. – В. Я.) и его творчестве».
А самое простое не пришло никому в голову. То, что «дитем» для Горького был сам Иванов. Это ведь Горький помог ему выбраться из Сибири, приютил, опекал его первые лит. упражнения в Петрограде, пока буквально не заставил Иванова, голодного, злого, на грани побега обратно в Сибирь, написать рассказ-шедевр, познакомил с «Серапионовыми братьями», в лоне которых он и написал это вундеркиндово «Дитё». Горький Иванова буквально вынянчил как писателя. И для литературного здоровья и роста ему сейчас нужны не нажеванная «жамка» хлеба или остывшие щи, а естественная пища – материнское молоко. Все 1920-е гг. Иванов питался этой пищей родной евразийской матери Сибири. А к середине 1930-х перешел на «жамки». Вряд ли, конечно, Иванов в лихорадке ошеломляющей новости о смерти Горького мог именно так думать, читая его странную предсмертную записку. Кроме злосчастного формализма, будоражившего всех чуть ли не всю первую половину 1936 г., его волновала судьба пьесы «Двенадцать молодцов из табакерки». Напечатанная в самом начале года в «Новом мире» (1936, № 1), пьеса оказалась слишком литературной для сцены. Приехав к нему в Крым, на дачу Тессели, на день рождения, Иванов прочитал новый вариант «Двенадцати молодцов», принятый Горьким «восторженно», сообщает Т. Иванова. В последнем своем письме Горькому Иванов пишет только о переделке пьесы: «Последний месяц приспособлял свое творение к театру» (13 марта 1936 г.). Очевидно, остальное время до смерти Горького он провозился с этими непокорными «Двенадцатью молодцами», которых надо было сократить вдвое: с таким количеством действующих лиц они «не влазили» в текст пьесы. Иванов надеялся на постановку до последнего, чуть ли не весь 1936 год.
И вот Горького уже нет в живых. Судя по всему, его кончина застала Иванова врасплох: слишком много противоречий не было разрешено. Возможно, тогда, после 18 июня 1936 г. (кончины Горького), он чувствовал себя так, будто лишился важной и твердой опоры и вот-вот упадет куда-то в бездну. Как вспоминает Т. Иванова, «во время похоронной процессии Всеволод, потерянный и бледный, нес подушечку с орденами и медалями Алексея Максимовича». Может быть, еще жалел, что так и не добился, чтобы его допустили к заболевшему и уже умиравшему Горькому в Горки. Но он не стал настаивать, ибо его к нему «не пригласили», а он всегда ходил к кому-то только по приглашениям. А приди он тогда к «учителю», изменив своему принципу, может, Горький что-нибудь и сказал бы – важное, нужное, пригодившееся бы в этой нелегкой ситуации. Например, уехать из СССР. Ведь лучшие свои годы Горький провел в Италии, написал там лучшие свои книги (подобно Гоголю, написавшему в Риме «Мертвые души»); а потом Сталин Горького не выпускал. Но куда и как, без Горького, Иванов теперь поедет? Но все равно лучше куда-нибудь уехать из этой Москвы, становившейся опасной.
Как появился в это время на его горизонте Казахстан, неизвестно. Сам ли он придумал эту поездку или его казахские друзья позвали. Требовалось поработать над сценарием фильма «Амангельды», первом казахском фильме о Гражданской войне. Помогать Иванову должны были писатели Г. Мусрепов и Б. Майлин. Но что фильм, если он оказался чуть ли не дома, среди знакомой природы (степи, леса, пески, плюс охота)? Доказательством желанности этой поездки является то, что в своих дневниках
