Первый кубанский («Ледяной») поход - Сергей Владимирович Волков
С. Ряснянский[131]
Воспоминания о кубанском походе[132]
Это было недавно и вместе с тем так давно. Такая страшная грань лежит между тем временем и этим, что с трудом верится, что все это было.
Нужно ли в наши сумерки эмигрантской жизни, когда нет просвета в России, а среди эмиграции идет раздробление сил, писать о той заре борьбы с большевиками, какой является Кубанский поход? Нужно ли нам, усталым, изверившимся, говорить о днях надежды и вспоминать людей, горевших жаждой подвига и веривших в близкое освобождение России?
Я отвечу: да, нужно, ибо не будут спать тихо те, чьи могилы уже заросли травой и сровнялись с землей. Нужно, чтобы «родная страна» могла помянуть их в молитвах своих. Нужно и для нас, чтобы мы не закостенели совсем и помнили бы, что под крышкой с надписью «СССР» лежит Россия и эту крышку надо снять совместными силами русских людей.
Я вспоминаю Кубанский поход. В памяти встают лица, события. Как много героизма, как много страданий! Многих из моих спутников по походу уже нет в живых. Что же из воспоминаний перенести на бумагу? То ли, что особенно больно вспоминать, озаренное ли радостью победы, память ли храбрых почтить? Но как из славной поэмы о борьбе выбросить стих? Да позволено мне будет вспомнить в отрывках и радость, и горе, и дорогих мне лиц, юными погибших мучительной смертью.
Санитарный обоз
Неприглядна степь в начале марта. Холодное хмурое небо. Резкий ветер. Бурая, словно обдерганная трава. Светлыми пятнами выделяются наполненные водою овраги. Грязная, давно не езженная дорога распустилась и разбухла. Кое-где стоят высокие стоги, как громадные неуклюжие шапки, забытые здесь степными великанами-богатырями. И нигде ни души. Все живое словно вымерло или ушло и оставило на зиму степь сиротиной. Унылая степь…
Далеко по дороге растянулся санитарный обоз Добровольческой армии. Где-то там в синеющей дали давно уже пропала голова обоза, а подводы все идут, идут, медленно, одна за другой, бесконечной вереницей. Маленькие изможденные лошаденки, выбиваясь из сил, тащат по грязи тяжелые арбы. Изредка пройдет подвода, запряженная волами. Медленно ступают животные своими сильными, мохнатыми ногами. Эти вывезут из самой невылазной грязи, но как мучительно медленно они ступают. Унылое «Гей! гей! цобэ! цоб!» мало помогает.
На подводах раненые и больные добровольцы. Тяжело раненные по двое-трое лежат на подводах, легко раненные сидят по 6–8 человек. Немилосердно швыряет подводы из стороны в сторону по грязной, изрытой дороге. Каждое подпрыгивание колеса острой болью отзывается на раненом месте. Ноют, болят раны. Но редко кто из раненых застонет. Они – корниловцы – останутся такими же твердыми до конца, какими вышли из Ростова. И горят, темнеют от боли страдающие, глубоко ввалившиеся глаза.
Обоз въезжает в станицу. Раненых разгружают, распределяют по избам и в школах. В избах лучше, уютнее, сердобольные казачки покормят, уложат на лавки, а даже и на постель. В школах просторнее, но спертый больничный воздух. На полу рядами, близко один к другому лежат раненые на соломе, ничем не прикрытой. А на плечах все та же неизменная, простреленная и в крови серая шинель. Медицинского персонала мало. За походы стало еще меньше. Кто убит, кто ранен, кто заболел. Медикаментов почти нет. На бинты рвется последнее белье, но перевязывать нет времени. Время уходит на размещение и на сбор для нового движения. Проходит несколько часов. Голодным раненым приносят горячий суп. Не всем сразу, по очереди: не хватает тарелок, котелков, ложек, а так хочется согреться после дороги. А раны все горят и ноют.
Пройдет день, иногда несколько часов, и раненых снова начинают грузить. Томительно медленно тянется время, пока погрузят всех. Но вот подводы выстраиваются одна за другой и, утопая в грязи по самые оси, скрипя, снова увозят раненых из станицы в холодную серую даль унылой степи. Что-то их ждет впереди? Пробьется ли, очистит ли им путь горсточка оставшихся в армии бойцов или придется умереть? Назад тоже поворота нет. Арьергард армии отступает вслед за обозом, и станицу спешат занять большевики.
Девушки-прапорщики
Полутемная громада войскового собора в Екатеринодаре. Горсточка людей, пришедших помолиться за усопших. С амвона раздаются печальные слова: «Об упокоении душ рабов Божиих воинов Татьяны, Евгении, Анны, Александры…»
Какое непривычное и странное сочетание воина с женским именем. С болью и стыдом сжимается сердце при этих словах. Ведь это из-за нас, мужчин, пошли девушки на подвиг бранный. Помните, в окопах 17-го года революционные солдаты воткнули штык в землю и братались с врагом. Это им на смену пошли девушки и женщины.
Несколько месяцев перед этой панихидой восемнадцать юных девушек-офицеров[133] представлялись мне в Новочеркасске в начале формирования Добровольческой армии. А вот теперь – «Упокой, Господи, воина Татьяну, воина Анну!» Ярко и живо встали тогда в соборе образы погибших. Ярки они и теперь.
Одной из первых погибла Татьяна Бархаш под Эйнемом[134]. Окончила жизнь самоубийством Евгения Тихомирова, не перенеся отказа в приеме ее в армию. На часах убита во Владикавказе Анна Алексеева. Баронесса де Боде пала в знаменитой конной атаке 31 марта. Самая младшая из девушек-прапорщиков (18 лет) Юлия Пылаева умучена большевиками под Кореновской во время 2-го Кубанского похода. Убита Вера Мерсье, одна из двух сестер, вторая была несколько раз ранена[135]. Была также ранена в Кубанском походе Семенова.
Горя жертвенным огнем, пришли юные девушки-офицеры в Добровольческую армию. Еще до похода часть стала в строй, а часть исполняла опаснейшие поручения разведывательного отделения. Прапорщик Зинаида Готгардт[136] (трагически скончавшаяся позже) ездила с поручением генерала Алексеева на Кубань для установления связи с генералом Эрдели, потом ездила в Могилев, где в то время была ставка Крыленки. Ежеминутно рискуя погибнуть мучительной смертью, вися на подножке вагона в зимнюю стужу, среди разнузданных солдат и рабочих, она выполняла свои поручения.
Две погибли в подвале чека в Москве, посланные туда после возвращения из Кубанского похода. Из Крыма выехало всего три-четыре.
Помню, во время похода пришли при мне к генералу Романовскому две из девушек-прапорщиков. Они просили не отправлять их санитарами (или, правильнее, сестрами милосердия) в санитарный обоз.
«Мы офицеры, Ваше Превосходительство, и приехали в Добровольческую армию драться с большевиками, а не ходить за ранеными. В обозе есть несколько дам, едущих за своими мужьями, пусть они ухаживают за ранеными».
И таковы были все. Были они прекрасными, смелыми и хладнокровными пулеметчицами, переносили все тяготы рядового офицера в походе.
Уже в Белграде встретил я
