Анатолий Алексин - Перелистывая годы
«Чувство прекрасного»… Это словосочетание до того замусолено, что, произнося его, как-то невольно стыдишься. Но нет плохих слов (если они из нормального лексикона!). И если люди иные слова девальвировали, то это вина людей, а не слов. «Любовь». Это слово менее бесценным не стало для каждого, кто способен любовь испытать, хоть его, это слово, запроизносили посредственные стихотворцы, пытающиеся прикрыть им, как привлекательной вывеской, свою посредственность. И перезапели безголосые и бездушные эстрадные пошляки…
«Чувство прекрасного» — это понятие возвращает себе свое возвышенное значение, когда я отношу его к вкусу жены своей, ни разу, кажется, не изменившему себе — высокочеловечному, хоть и изысканному. Наши семейные коллекции Хохломы и других произведений русских народных умельцев — это и ее творения, на которые (не просто «собранные», а как бы изобретательно, с безупречной органичностью друг с другом соединенные!) чем больше взираешь, тем сильнее тянет взирать. И душа расправляется, и повседневная суета бессильно сторонится, отступает, и нежность, добросердечие завладевают тобою… Татьяна и чайник-то на плиту так поставит, что это затормозит взор, потому что будет изящно. И уж тем паче так подберет букет, будто букетов до того вообще не было. И так именно расставит книги и так осенит картинами не стены только, а все окружающее пространство, а прежде всего — разум и душу… Но об этом повествовать трудно — это надо увидеть, чтобы оценить и понять.
Ни разу, кажется, ей не изменил вкус. Разве что когда выходила за меня замуж?
Преодоление боли и даже мук — физических и душевных — это не только мужество, но и особое героическое искусство, которым Таня владеет в совершенстве. В пятилетнем возрасте — «дочь врага», и не какого-нибудь, а «врага народа». А еще до того, прямо с рождения, — дочь дворянки из гордого и отвергнутого властью племени «лишенцев», лишенных всего: имущества, прав на высшее образование, на обретение малейшего успеха в жизни, прав на защиту прав… Ребенок, вынесший увертюру, канонадную прелюдию к ленинградской блокаде и первые ее кошмары, а после — эвакуацию в железнодорожном составе, ставшем мишенью для фашистских асов детоубийства. А затем — детский дом, где и полевая трава становилась одним из ежедневных блюд. А еще позже — после возвращения в родной Питер — «переселение» первым секретарем райкома ВКП(б) дворянской семьи, да еще побратавшейся с «изменниками родины» (дедушка, отец и дядя Тани), — из давней фамильной квартиры в подвал, затоплявшийся не только разливами Невы, но и ливневыми потоками. А еще позднее — туберкулез из-за подвального климата и куда более тяжкие человеческие недуги из-за климата политического. Таня все вынесла, преодолела, не унижая себя прошениями, жалкостью внешнего вида и внутренней неполноценности — с достоинством победительницы извращений режима, напастей судьбы, нездоровья… и безусловно, победительницы сильного пола, который в общении с ней повелительную силу терял и становился обреченно зависимым. Что в полной мере относится и ко мне…
Добавлю: Татьяна не только победительница собственных тягот, но и самоотверженная целительница чужих бед. Она умеет страдать страданием других или ликовать по поводу чужих ликований (качество особенно редкое!). Вот почему она, как нравственный магнит, притягивает людей. О том, в частности, свидетельствуют и фотографии. В этой главе я годы не «перелистываю», а пристально вчитываюсь в них, но семейный фотоальбом позволил себе перелистать — и лишь некоторые снимки, воссоздавшие моменты бытия нашего, переселил в книгу.
«При счастье все дружатся с нами, при горе — нету тех друзей» — эти слова Беранже чаще всего, увы, совпадают с реальностью. Но с реальностью Таниного характера — никогда. Именно «при горе» она неудержимей всего устремляется и устремлялась к страждущим. А уж ко мне и моим родителям…
Правда, я неустанно отвечал тем же ей и ее прекрасной маме-дворянке. Это — не бахвальство, а необходимая для воспоминаний дань истине. Умолчание же было бы в этом случае не данью скромности, а искажением правды. Детей Таниных от первого брака воспринимал, как детей своих. Быть может, более всего сил (именно сил!) отдал я, как и Таня, сыну Диме. Он окончил Высшее военное училище, академию. Стал морским офицером. Живет своей жизнью. И дай Бог ему счастья… А дочерью Аленой горжусь!
Но тут, чувствую, в главу о Татьяне закономерно не вторгается, а как бы вплетается «подглавка».
ПРО АЛЕНУ
К сожалению, бывшие дети, сделавшись взрослыми, нередко забывают о ранней поре своего земного существования. Хочу им напомнить…
Ребенок, вновь утверждаю, отличается от взрослого лишь меньшим житейским опытом да меньшими физическими возможностями (все же ребенок!). Но у детей такая же, как у нас, способность кого-то любить, а кого-то и не любить, способность восторгаться и разочаровываться, отчаиваться и ликовать. Эмоционально же они многое воспринимают куда острее, чем мы. Они понимают или, по крайней мере, чувствуют все, что происходит между мамой и папой, кто в семье прав, а кто — нет. Дети почти безошибочно отличают хорошего человека от скверного, щедрого на добро — от скаредного.
К Алене дети приникают душой. Их всегда притягивает к себе красота. Но прежде всего они, в отличие от весьма многих взрослых, на сердечность отвечают сердечностью. Весной 1989 года я вновь убедился в этом…
В те дни я был свидетелем и участником битвы, которую праздник жизни объявил неотвратимости горя. Я видел краткую, но незабываемую победу радости над бедой. Будучи одним из руководителей (извините за это жесткое, словно бы костлявое слово!) Международной ассоциации фондов мира, я возглавил (снова из устаревшего лексикона!) группу представителей фонда, которые в том случае были представителями Добра. Они опекали неизлечимо больных детей в путешествии необычайном… Дочерей, сыновей и их мам миллионер Генри Лэндвирт пригласил в город Орландо (штат Флорида), а конкретней — в «детский городок» или «детскую деревню», что ближе к точному переводу. «Деревня» состояла из роскошных вилл на фоне не менее роскошного пейзажа. Перед приговоренными детьми и их матерями Генри Лэндвирт на две недели распахнул не только двери вилл и богатство окружающей природы, но, мне кажется, и все самое завораживающее, самое счастливое, с чем может повстречаться на белом свете ребенок. В том и заключался святой замысел, для этого и построил Генри деревню: чтобы страдающие смертельными недугами дети, приезжая с матерями своими из разных стран, успели при жизни на земле погрузиться в торжество, в уникальнейший праздник.
