Вечный ковер жизни. Семейная хроника - Дмитрий Адамович Олсуфьев
10 сентября искала, что продать, вынув из тайника семейные драгоценности, в том числе красивую диадему. Решив оставить диадему напоследок, я разобрала ее на части и перепрятала, а всё остальное зашила в подушку. Проведя за этим занятием всё утро, вышла в поисках покупателя, попросив служанку спрятать подушку в случае опасности. Как только я вернулась и села с детьми за обеденный стол, как входит служанка и шепчет: «Обыск! Они уже во дворе».
Бросившись к тайнику, я схватила диадему и спрятала ее внутри корсета, старательнее запахнув свою летнюю блузу. Что делать с подушкой с драгоценностями? Бросить из окна в заросли крапивы? Но если они уже в доме, то могли увидеть это из окна столовой... Мои руки дрожали. Положив подушку на старое место в комоде, я вернулась в столовую, стараясь принять безразличный вид. Там уже стояло пятеро — в штатском, но с оружием и с угрожающими выражениями лиц.
Вожак спросил:
— Вы хозяйка?
— Да.
— Документы!
Чтобы выиграть время, спрашиваю и я:
— А ваши документы? У вас должен быть мандат.
Мандаты оказались у всех пятерых: меня обвиняли в незаконном хранении оружия в доме и в саду. Я вернулась в спальню за паспортом — за мной проследовали эти люди, тут же принявшиеся за обыск. Они открывали шкафы, комоды, самые малые шкатулки, лазили в камин, изучали печную трубу. Наконец, обнаружили известную подушку. Она показалась им тяжелой.
— Раскройте эту подушку!
Я села на свою кровать и ножницами распорола подушку. Оттуда выпала заколка.
— Почему вы зашили эти вещи?
— Я боюсь бандитов: с тех пор, как у нас изъяли оружие, мы перед ними беззащитны.
Подушку забрали целиком — в придачу со шкатулкой, где хранились пуговицы от рубашек моего мужа, моими наручными часами и несколькими эмалевыми картинами, которыми я особо дорожила. Их рвение усилилось, теперь они брали все, что приглянулось. В салоне они развинтили граммофон и вытащили изнутри награды мужа, им спрятанные.
— Вы скрываете в доме военных? — кричат в ярости — Чьи это вещи?
— Не имею понятия — стараюсь скрыть испуг.
— Но чей это граммофон?
— Не знаю, мы снимаем этот дом.
— Вы знаете, что согласно декрету за утайку военных наград полагается смертная казнь?
— Да, мне известен этот декрет, но награды не мои.
— Где ваш муж?
— Уехал в Москву, три месяца тому назад.
Из кабинета, с письменного стола забрали всю переписку. Письма мужа с войны, которые мне так были дороги, невинные записки детей — все, включая мои чековые книжки. Для этих бумаг потребовали от меня наволочку. Найдя фотографию моего отца на смертном одре, одетого в форму императорского генерал-адъютанта, решили взять и ее.
— Оставьте! — я чуть не плачу — Это кощунство забирать фотографии покойных!
Оставили... Пройдясь по остальным комнатам, забрали кучу вещей, в том числе целый сундук, где лежало белье и серебряная посуда. Переворошив детские игрушки, вышли в сад.
Позвали в сад и меня. Сидя на скамейке и поигрывая оружием, вожак сказал:
— А теперь вы должны нам показать, где в саду прячете оружие.
— Мне нечего показывать.
— Не отпирайтесь: соседи видели, как вы тут копаете.
— Ройте сами — например, здесь! И найдете вино! — я показываю на клумбу, где закопала, в самом деле, семь бутылей вина.
— Мы не вино ищем, а оружие.
Однако начали копать, и из семи бутылей четыре взяли себе.
— Здесь только вино! Вот там восьмая бутыль! — торжествующе показываю на другой участок клумбы.
Они вновь начинают копать, но теперь торжествуют они: из-под земли извлечена сотня охотничьих патронов. Сад оглашают крики радости и гнева. Я отвечаю, что сад не мой и не могу нести никакой ответственности. Они продолжают копать, находят восьмую бутыль, но уставшие, решают завершить обыск. Он длился три часа, а для того, чтобы увезти трофеи, им пришлось вызвать подводу.
Не мешкая, я отправляюсь вслед за подводой в Советы. В накуренной комнате, на диване, в самых живописных позах развалились солдаты с ружьями. Комиссар вполне вежливо спрашивает, что угодно. Разъясняю, что ко мне пришли за оружием, но унесли письма, семейные ценности, посуду, одежду.
— Ценности нужны мне — подчеркиваю — для того, чтобы прокормить пятерых детей.
— Хорошо, начнем проверку с переписки. Посмотрим ее в вашем присутствии, и если нет ничего компрометирующего, вернем тут же.
Компрометирующего? Это были дорогие для меня письма мужа в течение трех лет войны, письма от генералов — его начальников, телеграммы и записки от великой княгини Елизаветы, множество писем моей тещи, императорской фрейлины.
— О нет! Я не буду тут ждать! Уже семь вечера, а вы сами запретили быть на улице после восьми.
— Ладно, приходите завтра к 11-ти.
Возвращаюсь на следующий день. Вижу каменные лица.
— Приходите после трех. Наши ушли на фронт, действие совета приостановлено.
— А мои вещи?
— Вам всё вернут вечером.
Подавленная, возвращаюсь под звуки дальней канонады. Зайдя к друзьям за разъяснениями, рассказываю о вчерашнем ограблении средь белого дня.
— Возвращайся скорее в Советы, раз там обещали. Скоро снова начнется атака на город — идут добровольцы.
Канонада продолжалась, и я не решилась возвращаться, а на следующее утро в город вошел отряд Добровольческой Армии. Я не верила своим глазам. Нас действительно освободили? Без боя?
Да, боя не было — ночью большевики бежали, силой забрав все транспортные средства и увезя с собой содержимое банков и всё прежде награбленное, в том числе мои вещи.
Обыватели, сперва напуганные, постепенно высыпали на улицы, приветствуя казаков как спасителей. В знак благодарности мы собрали им подношение из того, что уцелело в тайниках. Верили, что в этот раз освобождение — окончательное. С гор вернулись мужья.
В полной радости прошло двенадцать дней, в течение которых мы дышали свободой, после месяцев тревоги. Ночью городок объезжали казачьи патрули. Прекратились обыски, грабежи, насилия. Не стало нелепых декретов, обрекавших на смерть за мельчайшие провинности. Нет солдат, похожих на свирепых разбойников. Всё это исчезло как по заклинанию, уступив место настоящей армии, похожей на ту, победоносную, в 1914–1915 годах.
Но увы! И в этот раз
