Янка Купала - Олег Антонович Лойко
…Беларусь у Янки Купалы
Безымянною вековала,
А у Якуба Коласа
И лишенной была права голоса.
У Бедули — в беде бедовала,
У Гартного — чуть бунтовала,
По Чароту — безымянная, нищая,
Вышла босая на пепелище,
А по Александровичу Андрею
Окрепла в завеях
И теперь зовется
Беларусь советская.
«Еще одни претендент, который все перечеркивает», — думает Купала и зовет Владку:
— Почитай!..
— …Купала был уже Купалой — он Андрейкой из Сторожовки, а когда Купала в «Белорусской хатке» гладил по белесой головке его, декламатора купаловского стихотворения, был еще этот Андрейка и хористом в хоре Теравского. Быть в хоре, да не стать солистом?
И декламатор начинает думать, что он становится в поэзии всем, хотя он всего лишь хороший декламатор стихов, написанных кем-то другим. И от того, что он тем же хорошо поставленным голосом декламирует потом свои стихи, они лучше от этого не становятся. Но он, декламатор, уже занял свое место, к нему уже привыкли, привыкли к тому, что он — первый декламатор. И хотя он только декламатор, что он декламатор, уже не замечается, забывается, выпадает из памяти и остается на устах малосведущих — лучший, первый. И так думает о себе и сам этот лучший, первый, не предполагая того, что он же первым и будет забыт!..
…У Бэнде же настроение в тот вечер было превосходное. Купала не мог знать о том, что критик сидел весь вечер в академической библиотеке и подбирал материалы для очередного доклада. «Отчет литературно-научного кружка студентов С. Петербургского университета» за 1912 год. То, что надо. «Посмотрим!»… «Как сердцу Беларуси, свою признательность». Ага! Кто же это «сердце Беларуси», кто «свою признательность»? Далеко ходить не надо. Журналы на стеллажах, подшивки газет, «Савецкая Беларусь» за 21 декабря 1924 года: «Все время ведется организационно-агитационная работа (вон когда начали!). Где собираться, где сходиться для совещаний, конференций — у профессора Б. И. Эпимах-Шипилло… Квартира старого профессора — белорусский штаб». Со штаба и начнем!
Бронислава Игнатьевича было не узнать. Не слышно обычного, веселого: «Яночка, как живешь?!», «Владочка, как живете?!» Сказал только: «К вам, простите, к вам», — грузно опустился в плетеное кресло-качалку «на волнах Леты» в уголке гостиной. Начал говорить, что-то забывая, через что-то перескакивая. Куда подевалась профессорская строгость, затаенная в пышных усах, свойственная Брониславу Игнатьевичу улыбка.
— Бэнде… Старый лис…
Для Купалы и для Владиславы Францевны было уже ясно, что привело в такое неузнаваемое состояние профессора.
— Я — благородный… — продолжал профессор, — не шакал, думает твой…
Купала было подумал, что о своем благородстве неожиданно завел речь Бронислав Игнатьевич, но тут же понял, что он говорит о благородстве шакала, а профессор продолжал:
— Но убирайся сам… Сам! Откуда пришел… Советская власть справедливая… Паук; солнца не видно; заткал все своей… как там это слово?…паутиной… Убирайся в двадцать четыре часа!
— Какое он имеет право?! — возмутилась Владислава Францевна.
— Шакал прав не спрашивает!
Купала был бледен. Сказал, не узнавая своего голоса:
— Побудьте у нас! Посидите! Владка!.. Посидите! Этого нельзя оставить…
Купала ищет свою трость: «Где мой конь?..»
— Я иду… Я сейчас…
…Бэнде сидел один в своем кабинете ученого секретаря. Постучав в дверь и не дождавшись ответа, вошел Купала.
— Добрый день!
— Здрасте! — сказал критик, делая вид, что улыбается, что рад такому уважаемому гостю. — Чего так рано? — спросил у Купалы, чтобы как-то продолжить разговор.
— Не рано, — ответил Купала.
— Значит, поздно, — в тон Купале продолжил Бэнде, — хотя, — сверкнул глазами, — лучше поздно, чем никогда.
Купала до этого не был в кабинете ученого секретаря.
— Лучше бы никогда, — сводить разговор к шутке Иван Доминикович не собирался и, показав это, начал официально: — Лука Ипполитович!
Лицо Бэнде перекосилось:
— Какой я вам Лука Ипполитович?!.
— Извините, — сам не знал, как это у него вырвалось, краснея, вставил Купала, — было у меня одно такое приятное знакомство, — пояснил.
— Знаю ваши знакомства! — повысил голос Бэнде. — Я вам не какой-то там Лукаш Опанасович из вашей нацдемовской белоруссизации. Хватит!
— Все равно…
— Что все равно?!
— Я пришел официально сказать вам, что вы не имеете никаких прав вести себя так по отношению ко всеми уважаемому профессору Брониславу Игнатьевичу Эпимах-Шипилло, как вы ведете…
— Нацдем, — блеснул глазами научный секретарь.
— Я за него заступаюсь, — твердо сказал и встал с кресла резко во
