Елена Кочемировская - 10 гениев литературы

Булгаков потом говорил ей: «Ведьма! Присушила меня!» Именно эта встреча описана в романе «Мастер и Маргарита»: «Да, любовь поразила нас мгновенно… Мы разговаривали так, как будто расстались вчера, как будто знали друг друга много лет… И скоро, скоро стала эта женщина моею тайною женой».

Но все тайное однажды становится явным. Когда роман Елены Сергеевны с писателем раскрылся, было тяжелое объяснение с Шиловским, он угрожал Булгакову пистолетом, кричал, что никогда не отдаст детей, настоял, чтобы встречи любовников прекратились. И они, действительно, не встречались восемнадцать с половиной месяцев. Но от судьбы не уйдешь, тем более, что Михаил Афанасьевич не раз говорил, будто ему еще в Киеве гадалка наворожила трех жен.

3 октября 1932 года Булгаков расторг свой второй брак с Любовью Евгеньевной, а на следующий день они «обвенчались в ЗАГСе» с Еленой Сергеевной Шиловской, урожденной Нюренберг. Тогда Булгаков сказал ей: «Против меня был целый мир – и я один. Теперь мы вдвоем, и мне ничего не страшно».

Они поселились в небольшой квартирке, с ними – младший сын Елены Сергеевны (старший, Женя, остался с отцом, но часто приходил в гости). Позже жена писателя вспоминала: «Миша, очень легко, абсолютно без тени скучного нравоучения, говорил мальчикам моим за утренним кофе в один из воскресных дней, когда Женечка пришел к нам и мы, счастливая четверка, сидели за столом: «Дети, в жизни надо уметь рисковать… Вот, смотрите на маму вашу, она жила очень хорошо с вашим папой, но рискнула, пошла ко мне бедняку, и вот поглядите, как сейчас нам хорошо…»

Жизнь писателя наладилась. Елена Сергеевна бесконечно верила в его талант, жила его делами, и раздражительность, нервность Булгакова пропали, хотя он стал работать еще напряженнее. За «александровским» бюро, купленным женой на какой-то распродаже, были написаны роман «Жизнь господина де Мольера», драмы «Кабала святош» и «Последние дни», комедия «Иван Васильевич» и принесший писателю мировую славу роман «Мастер и Маргарита».

«Несмотря на то что бывали моменты черные, совершенно страшные, не тоски, а ужаса перед неудавшейся литературной жизнью, – писала в своих воспоминаниях Елена Сергеевна. – Но если вы мне скажете, что у нас, у меня была трагическая жизнь, я вам отвечу: Нет! Это была самая светлая жизнь, какую только можно себе выбирать, самая счастливая».

И это в то время, когда «…Арестованы Николай Эрдман и Масс… Ночью М. А. сжег часть своего романа». Надежда Афанасьевна вспоминала: «Брат моего мужа, коммунист, сказал про Мишу: «Послать бы его на три месяца на Днепрострой, да не кормить, вот и переродился бы». Миша усмехнулся: «Есть еще способ – кормить селедками и не давать пить». Кругом «перековывались», каялись в ошибках молодости, клялись в верности руководству страны «инженеры человеческих душ» Катаев, Леонов, Вишневский, Эренбург.

Друзья сочувствовали Михаилу: «Ты ведь государство в государстве. Надо сдаваться, все сдались. И надо как-то о себе напомнить: съездить на завод, на Беломорский канал, написать!» – «Я не то что на Беломорский канал – в Малаховку не поеду, так устал», – отвечал Булгаков. Ему хотелось одного – быть самим собой.

И он в четвертый раз приступил к роману. На титульном листе вывел: «Дописать раньше, чем умереть!» Его уже мучил страх смерти. Литературные мошенники на Западе получали его гонорары, в России плели интриги. Вызвали в военкомат. «Придется сидеть, как я уже сидел весною, в одном белье и отвечать на вопросы, не имеющие отношения ни к Мольеру, ни к парикам, ни к шпагам. О праведный Боже, надеюсь, дадут мне чистую!»

В конце октября 1935 года из Ленинграда в Москву приехала Ахматова, «с таким ужасным лицом, до того исхудавшая, – писала Елена Сергеевна, – что я ее не узнала, и Миша тоже. Оказалось, что у нее в одну ночь арестовали и мужа (Пунина) и сына (Гумилева)». Ахматова приехала «подавать» письмо Сталину, и Булгаков помог ей составить это письмо. Причем, по его мнению, оно должно было быть кратким и написанным от руки.

В 1936 году после запрета трех его пьес («Мольер», «Александр Пушкин» и «Иван Васильевич») Булгаков ушел из Художественного театра, который безгранично любил, но в котором ему пришлось испытать много страданий. Он поступил на работу в Большой театр либреттистом, где писал либретто для опер, но и их судьба сложилась неудачно.

Его уже не били, а добивали – беспощадно, настойчиво и методично. В письме к Б. В. Асафьеву он писал: «За семь последних лет я сделал шестнадцать вещей разного жанра, и все они погибли. Такое положение невозможно… В доме у нас полная бесперспективность и мрак…» С ним, правда, заключали договоры. Именно по договорам с театрами он написал пьесы «Адам и Ева» (1931), «Блаженство» (1934), «Иван Васильевич» (1935). Все эти вещи не были, однако, поставлены. Такая же судьба постигла «Кабалу святош», «Полоумного Журдена» (1932), «Последние дни» (1935), «Дон Кихота» (1938)… Будучи либреттистом Большого театра, Булгаков написал четыре оперных либретто («Черное море», «Минин и Пожарский», «Петр Великий» и «Рашель»), но и их не ставили.

В десятилетний юбилей «Дней Турбиных» никто из МХАТа не поздравил, не пришел: «Ровно десять лет тому назад совершилась премьера «Турбиных». Десятилетний юбилей. Сижу у чернильницы и жду, что откроется дверь и появится делегация от Станиславского и Немировича с адресом и ценным подношением. В адресе будут указаны все мои искалеченные и погубленные пьесы и приведен список всех радостей, которые они, Станиславский и Немирович, мне доставили за десять лет в Проезде Художественного Театра. Ценное же подношение будет выражено в большой кастрюле какого-нибудь благородного металла (например меди), наполненной той самой кровью, которую они выпили из меня за десять лет».

Тогда-то ему и пришла в голову мысль вернуться к театральному роману, сожженному в 1928 году. Предполагаемое название было «Записки покойника». После первой же читки по Москве пошли слухи, мхатовцы забеспокоились – так узнаваемы оказались герои. Автору писали анонимки, доброжелатели «утешали»: «Ничего, после вашей смерти все напечатают!» Но Булгаков не собирался умирать.

Более того, несмотря на свое отчаянное положение (а может, и благодаря ему), в январе 1938-го он написал очередное письмо Сталину, в которых уже набил себе руку. Он писал: «Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович! Горячо прошу, чтобы Николаю Эрдману, отбывшему ссылку в Енисейске и Томске, разрешили вернуться в Москву». Как ни удивительно, в апреле Эрдман уже гостил у Булгаковых.

В сентябре 1938 года руководство МХАТа попросило Булгакова написать пьесу о Сталине. Приближался юбилейный год в жизни вождя, готовиться нужно было загодя. Булгаков дал согласие. Как писал друг писателя Ермолинский, «создатель "Белой гвардии" в тайне уже давно думал о человеке, с именем которого было неотрывно связано все, что происходило в стране… В те годы окружающие его люди, даже самые близкие, рассматривали поступок Булгакова как правильный стратегический ход».