Лаша Отхмезури - Жуков. Портрет на фоне эпохи

« –  А не подбросили ли немецкие генералы этого перебежчика, чтобы спровоцировать конфликт?  – спросил он [Сталин].

 –  Нет,  – ответил С.К. Тимошенко.  – Считаем, что перебежчик говорит правду.

Тем временем в кабинет И.В. Сталина вошли члены Политбюро.

 –  Что будем делать?  – спросил И.В. Сталин.

Ответа не последовало.

 –  Надо немедленно дать директиву войскам о приведении всех войск приграничных округов в полную боевую готовность,  – сказал нарком.

 –  Читайте!  – ответил И.В. Сталин.

Я прочитал проект директивы. И.В. Сталин заметил:

 –  Такую директиву сейчас давать преждевременно, может быть, вопрос еще уладится мирным путем. Надо дать короткую директиву, в которой указать, что нападение может начаться с провокационных действий немецких частей. Войска приграничных округов не должны поддаваться ни на какие провокации, чтобы не вызвать осложнений […]»[352]

Режиссер Григорий Чухрай, задавший в 1967 году Жукову вопрос о причинах ослепления Сталина, так описал его ответ: «Георгий Константинович смотрит в пол. Я думаю: бестактный вопрос (тогда ведь далеко не все было ясно и известно о начале войны). Наверное, он не хочет об этом говорить. Георгий Константинович поднимает глаза на меня и произносит четко: „Сталин боялся войны. А страх – плохой советчик“»[353].

Жуков вышел вместе с Ватутиным и переписал текст. Сталин снова внес в него поправки и отдал на подпись Тимошенко. Войска могли скрытно занять боевые позиции, объявлялось состояние боевой тревоги. Но в последних строках директивы вновь отразилась вся двойственная политика Сталина того периода: «Нападение может начаться с провокационных действий. Задача наших войск – не поддаваться ни на какие провокационные действия, могущие вызвать крупные осложнения. […] Никаких других мероприятий без особого распоряжения не проводить»[354]. Ватутин немедленно выехал в Генеральный штаб, где все сотрудники были на своих местах. «Передача в округа была закончена в 00:30 минут 22 июня 1941 года»,  – сообщает Жуков. В 22:20, вместе с Тимошенко, Георгий Константинович приехал на автомобиле в Наркомат обороны. По дороге оба молчали. Через полчаса Сталин уехал в Кунцево. Есть отчего засомневаться: кажется, что все вокруг убеждены в том, что Гитлер вот-вот нападет. Даже Георгий Димитров передал вождю копию телеграмму Чжоу Энлая, из которой следует, будто Чан Кайши на каждом углу повторяет, что Германия нападет на СССР 21 июня![355]

Возвращаясь в своих «Воспоминаниях» к пяти месяцам службы на посту начальника Генштаба, Жуков признаётся, что испытывал чувство, будто не сделал все, что было в человеческих силах, для подготовки Красной армии к отражению германской агрессии. «Мы, военные, вероятно, не сделали всего, чтобы убедить И.В. Сталина в неизбежности войны с Германией в самое ближайшее время и доказать необходимость провести несколько раньше в жизнь срочные мероприятия, предусмотренные оперативно-мобилизационным планом». Можно поверить и ему, и Тимошенко, в том, что оба они настойчиво просили Сталина принять меры, вплоть до предложения нанести упреждающий удар – в этом оба действовали в одном направлении. Две из предложенных ими мер – призыв 800 000 резервистов и выдвижение четырех армий на линию Днепр – Двина, несмотря на их полезность, довели численность Красной армии лишь до двух третей ее численности по штатам военного времени. Эти силы будут поставлены на спешно организованных оборонительных рубежах и не позволят германской армии выйти на стратегический простор после успешных окружений трех первых недель, что предусматривалось планом «Барбаросса». Позволительно предположить, что одни только эти меры помешали вермахту отправить Красную армию в нокаут в первом же раунде.

Мог ли начальник Генштаба сделать больше? Конечно, он мог нарушить запрет. Но в той ситуации это ничего бы не дало. НКВД присутствовал повсюду, он узнал бы о любом действии Жукова, нарушающем приказы Сталина, после чего Жуков был бы немедленно арестован и расстрелян. Сталин четко объяснил: «Нарком обороны, Генеральный штаб и командующие военными приграничными округами были предупреждены о личной ответственности за последствия, которые могут возникнуть из-за неосторожных действий наших войск. Нам было категорически запрещено производить какие-либо выдвижения войск на передовые рубежи по плану прикрытия без личного разрешения И.В. Сталина». В системе абсолютной диктатуры, где нет четкого разграничения компетенций, где плохо соблюдаются иерархические рамки, Жуков не мог, не возбуждая самых тяжелых подозрений, даже обсуждать абсурдный приказ, отданный командующим военным округам, вывезти артиллерию в тыл для учебных стрельб. Он сам признавал: «В результате некоторые корпуса и дивизии войск прикрытия при нападении фашистской Германии оказались без значительной части своей артиллерии».

Внимательное чтение «Воспоминаний» показывает, что Жуков, несмотря ни на что, разделял иллюзии и неуверенность хозяина. Он на двух страницах напоминает, что у Сталина были все основания не доверять информации, поступающей с Запада, особенно из Великобритании. Он напоминает, насколько Черчилль (обратившийся 12 апреля через посла Криппса к Вышинскому), предупреждавший Сталина о германских намерениях, был лицом заинтересованным и, следовательно, достоверность его информации вызывала сомнения. Много раз он высказывает мысль, что вождь, возможно (в то время он думал «наверняка»), получал информацию о том, что Гитлер соблюдает пакт. Как он, получивший генеральское звание всего год назад, начальник Генштаба всего пять месяцев, мог думать иначе?

«Несмотря на всю непререкаемость авторитета Сталина, где-то в глубине души у тебя гнездился червь сомнения, шевелилось чувство опасности немецкого нападения. Конечно, надо реально себе представить, что значило тогда идти наперекор Сталину в оценке общеполитической обстановки. У всех на памяти еще были недавно минувшие годы; и заявить вслух, что Сталин не прав, что он ошибается, попросту говоря, могло тогда означать, что, еще не выйдя из здания, ты уже поедешь пить кофе к Берия.

И все же это лишь одна сторона правды. А я должен сказать всю. Я не чувствовал тогда, перед войной, что я умнее и дальновиднее Сталина, что я лучше его оцениваю обстановку и больше его знаю. У меня не было такой собственной оценки событий, которую я мог бы с уверенностью противопоставить как более правильную оценкам Сталина. Такого убеждения у меня не существовало. […] Тревога грызла душу. Но вера в Сталина и в то, что в конце концов все выйдет именно так, как он предполагает, была сильнее. И как бы ни смотреть на это сейчас, это правда»[356].