Иван Миронов - Замурованные: Хроники Кремлёвского централа
Отсняв во всех возможных ракурсах СААБ, следак и защита сели за протокол. Поскольку Володя отличался кретинизмом, в том числе и бюрократическим, а защитники в силу долга — склочностью, то через три часа в протоколе я заявил о незаконности проведения данного следственного действия, потребовав перенести оное на другую дату.
Все время этого дурацкого сутяжничества сердце болело за маму, которая уже давно ждала у ворот прокуратуры, надеясь передать для меня кулек с едой.
На обратном пути Вова не скрывал своего раздражения бесплодно прожитым днем, костерил адвокатов:
— Сейчас возле магазина тормознем, я тебе поесть возьму, кефир там, шоколадку. Я всегда так делаю. — Вова явно играл на милицейскую публику.
— Да на хрена мне твой кефир! Давай без остановок на Технический, там матушка заждалась. Возьмешь у нее пакет с покушать.
— Я боюсь, — Девятьяров наморщил лоб, — что после срыва следственных действий мы не сможем пойти тебе навстречу в этом вопросе.
— Слышь, Вова, ты вообще понимаешь, что такое мать? Ее твоя грызня с адвокатами не касается. Ты, главное, пакет возьми у нее, можешь выкинуть, можешь с Красновым сожрать. Дело не в еде, а во внимании, которое она уделила, в участии, в котором вы берете на себя право и смелость ей отказать.
— Боюсь, что Краснов не разрешит, — замялся Володя.
— А ты, когда нужду справляешь, тоже у Краснова разрешения спрашиваешь? Два кислых друга…
— Посмотрим, — следак густо покраснел.
— Куда тебе смотреть, Володя? Тебе только подсматривать.
«Форд» притормозил у медленно отъезжающих ворот Генпрокуратуры. Чуть поодаль я увидел маму, стойко скучающую возле парапета чугунного забора.
— Старшой, не стреляй, я только окошко опустить, — непристегнутой рукой я отыскал кнопку и уронил тонированное стекло.
— Только не кричи, — пригрозил мент.
Мама меня не увидела. Зато я разглядел. Увидеть маму — вот что способно омыть душу чистой светлой радостью.
Неделю сидим вдвоем с Латушкиным после отъезда Влада Кудрявцева, Сани Авдеева и Коли Жучкова. Тишина, покой, непривычная размеренность. Из-за простора и опустевших шконок, аккуратно заложенных журналами, дабы не раздражать взора лишними решетками, камера напоминает номер дешевой гостиницы.
Дышится свежо. В открытую под потолком решетку сквозит бабье лето. Четырехметровые своды звенят эхом, отражаемым пустотой. Непривычный избыток кислорода накатывает сном, словно хлороформом. Кофе не бодрит, глаза слипаются, и стоит только прилечь, как вся подсознательная муть бессвязными сюжетами обрушивается на голову. Сновидения обрываются лишь бряцаньем кормушки, извещающим о доставке баланды, газет, почты или дачек.
С одолевающей дремотой пытаешься бороться чтением. В ходу, как правило, по две, по три книги, сейчас исключительно литература от «Трех китов»: Латушкин с восторженными откликами поделился «Одиночеством в сети», разящим любовной суицидальностью, а Зуев передал «Духовное возрождение Европы» святителя Николая Сербского, где на первых страницах шло обсуждение философско-исторического «Герои, почитание героев и героическое в истории» Томаса Карлейля. По странному совпадению дней за десять до этого Карлейля мне прислала мама с настоятельной рекомендацией к прочтению.
Латушкин по средам и четвергам пропадает в Нарофоминском суде, который располагается в семидесяти километрах от Москвы. Андрея забирают в восемь утра, обратно возвращают к девяти-десяти вечера. Дорога от централа до суда в среднем занимает два с половиной часа. Четырех фигурантов «Трех китов» Сергея Зуева, Андрея Латушкина с «шестерки», Андрея Саенко и Екатерину Леладзе с «девятки» возят целым автопоездом. В конвоировании четырех «контрабандистов» задействовано человек сто пятьдесят, не меньше. Отдельно машина с ОМОНом, отдельно со спецназом… Непосредственно в «газели», в которой по стаканам расфасованы арестанты, ютятся еще шестеро автоматчиков. По иронии судьбы четверо омоновцев из конвоя некогда входили в личную охрану Зуева.
Латушкин вернулся в начале десятого. Вымотанный, голодный, но веселый.
— Сейчас к нам двоих заселят, — с порога удивил он.
— Откуда знаешь?
— Андрюха-режимник раскололся, когда со сборки поднимал.
— Знаешь кого?
— Братчикова и Грабового.
— Интересно. А… — я не успел закончить. Лязгнули двери, на пороге появился Костя. Питерский предприниматель Константин Дмитриевич Братчиков обвинялся в заказе убийства гендиректора ПВО «Алмаз-Антей» Игоря Климова и руководителя ОАО «Проммашинструмент» Елены Нещерет. По уже сложившейся практике показания на Братчикова дал главарь банды убийц Евгений Маньков, ранее приговоренный к пожизненному заключению.
31 августа 2007 года суд присяжных вчистую оправдал Братчикова и Станислава Тюрина, которого следствие определило в посредники заказа. Присяжные справедливо посчитали показания Манькова оговором, на который свидетель обвинения пошел ради смягчения пожизненного приговора. Не желая испытывать судьбу на хроническое милосердие, Костя сразу рванул за границу — в Эквадор, и был прозорлив: оправдательный приговор Верховный суд отменил. И уже 28 февраля 2008 года Братчикова из Эквадора вывезли на Родину.
И вот он в тюрьме в ожидании нового процесса, катается в суд, где знакомится с томами уголовного дела.
В организации своего преследования Костя грешит на кремлевского кардинала Виктора Иванова. Не последним был тот факт, что убиенный Игорь Климов слыл другом Путина.
В свои сорок четыре года Костя на них и выглядит. Поджарый, усатый, с залысиной. Как всякий неверующий, но духом не падающий, он неунывающий пессимист с тонким чувством юмора и интеллигентными манерами.
Помогли Косте затащить вещи. От былого внутрикамерного простора не осталось и следа.
— Надо уплотняться, — вздохнул Латушкин. — Сейчас Грабовой прибудет. У него, говорят, баулов не меньше, чем у Френкеля.
Относительно багажа Григория Гробового Андрей ошибся. Медиум, записанный судом в мошенники, затащил за собой в камеру всего четыре сумки, остальные вовремя оказались сданы на склад.
С детским любопытством и даже где-то с опаской мы исподтишка рассматривали нового пассажира с разрекламированной на всю страну репутацией недобросовестного волшебника, дерзнувшего покуситься на президентское кресло.
Вживую Грабового я видел единожды мельком этой весной, возвращаясь из суда на «девятку». Воронок, как всегда, под завязку. Зэки друг на дружке маринуются в общем поту и смоге. Однако дальний угол, в котором, закутавшись в пальто, сидит сутулый арестант, отрешенно уставившись в противоположную стенку, пустовал. Необычная картинка. Даже больных самыми страшно-заразными болячками так не чураются. Обиженных же попросту выламывают из голубятни. Но интересоваться подробностями было не у кого, и я, следуя общему примеру, еле втиснулся в общую тесноту, усевшись напротив двух обаятельных быков-подельников. Разговорились. Ребята шли по архаичной статье — вымогательство, ныне встречающейся крайне редко. Они красочно и воодушевленно рассказывали, как их принимали «вонючие мусора» на проспекте Вернадского. Как после получасовой погони по Москве, когда их преследовали цэфэошники на «Рендж Ровер Спорт» и «Х-5», они почти ушли, бросив изрешеченный милицейскими калашниковыми свой старенький 124-й мерин и перемахнув через высокий забор… Но за забором, хе-хе, оказалась особо охраняемая территория Академии ФСБ. Вымогатели сидели на Медведково около пяти месяцев. Когда стали выгружать «Матроску», и я потянулся к выходу, Витя, самый здоровый из бандитов, дернул меня за рукав, и, косясь на зачумленного в пальто, шепнул: «Узнал?»
