Стать Теодором. От ребенка войны до профессора-визионера - Теодор Шанин
Молчание и есть доказательство. Когда крупный ученый вдруг замолкает — и не на год, а на 10 лет, когда человек, который писал так много, вдруг 10 лет подряд ничего не публикует, это значит, что у него есть трудность — интеллектуальная, аналитическая проблема, с которой он не знает, как справиться. Возможно, Маркс пришел к заключению, что, когда ученый не имеет, что сказать, он должен помолчать. Как я написал тогда в книге «Поздний Маркс и русский путь»: «Его последнее десятилетие было концептуальным скачком, прерванным его смертью… Узнать его — значит увидеть, как он меняется, и увидеть, в каком смысле он не изменился».
Часть IV
Шанинка: Московская школа
16. Мир России
Российское академическое образование
В период моего отсутствия в СССР и далее с моим прибытием обратно в Москву в 1986 году, вскоре после реформ горбачевской перестройки, мне стало все более ясно, что важнейшая помощь, которую можно оказать академической России, лежит в реформе университетских методов образования и организации исследовательской работы. В западных университетах путь академического развития был довольно прямым: студент, окончив первый этап университета, следует к докторской, затем к постдокторской исследовательской работе и, может быть, к самостоятельной исследовательской работе или преподаванию. Россия развила академические структуры этого типа в технических науках. (Особо важна здесь была заслуга академика Петра Капицы — известного физика.) Но социальные и гуманитарные науки остались позади, во многом из‑за «чисток», тюремных заключений, казней и общих ограничений периода 1928–1940 годов, за которыми последовала Вторая мировая война. Во все это время погиб цвет русской академической интеллигенции, примером чего служит судьба Александра Чаянова. А те, кто пережил «чистки», действовали в таких устрашающих условиях, что, в конечном счете, у ученых и экспертов были подавлены любые склонности к творчеству или новаторскому мышлению.
Как и для других, для меня перестройка, объявленная Горбачевым, значила разные вещи. Главным в этом было чувство, что происходят глубокие изменения, в которые давно хотелось верить. Вопрос, который встал передо мной: «Что я могу сделать и как?» Было ясно, что мое знание англосаксонского академического образования, особенно в общественных науках, может пригодиться.
Я начал с разговора с Татьяной Заславской, прибывшей в Москву новоизбранным президентом Социологической ассоциации. Ужин у нее дома перешел в длинный разговор о том, «с чего начинать». Мы договорились друг с другом, что попробуем начать с шестинедельного семинара для молодых и одаренных социологов. Думалось выбрать шесть центральных социологических тем, новых для России, то есть таких, которые серьезно не рассматривались в преподавании и исследованиях. Каждая из тем должна была быть представлена интенсивным мастер-курсом, который поведет один из ведущих британских коллег. На салфетке я рассчитал, что для такого дела, нацеленного на 25 обучающихся, нужно примерно 100 000 стерлингов. После этого разговора я вернулся домой в Манчестер и начал трясти институции и людей, которые могли эти ресурсы предоставить: Британская академия, Исследовательский совет по обществоведению Великобритании и некоторые частные филантропические фонды. Горбачевский послеперестроечный Советский Союз стал модным в Великобритании середины 1980‑х, что облегчало процесс. Я быстро собрал 70 тысяч фунтов. Дальше дело начало продвигаться туго. Я позвонил Татьяне Ивановне и отчитался о результатах. Она выразила удовольствие тем, что удалось сделать, и сказала, что недостающую сумму попробует получить в Фонде интеллектуальных инициатив, поговорив об этом с Джорджем Соросом. Через неделю Татьяна Ивановна сообщила, что Сорос готов предоставить недостающие 30 000 фунтов из Open Society Foundation, и мы начали спешную подготовку семинара.
Этот семинар для молодых русских социологов дал мне возможность познакомиться с академическими коллегами-обществоведами России и разобраться, чего не хватает в их работе. Не хватало очень многого. Из серии причин одна была особенно глупой, по «западным» представлениям. Человеком, который считался главным марксистским социологом России, был Николай Бухарин, казненный по приказу Сталина в 1938 году. И поэтому, когда после ареста Бухарина в 1937 году пришелся удар по «бухаринцам», он попал и по всей советской социологии. К тому же крупнейший русский социолог Питирим Сорокин, который эмигрировал в США через несколько лет после революции и преподавал там в Университете Миннесоты и в Гарварде, был против коммунизма и советской власти. Социология сама по себе считалась подозрительной, как возможная альтернатива историческому материализму, ее громили, определив как «буржуазную науку». Ее развитие остановилось на годы. Разгром, учиненный в географии как дисциплине, был, для примера, куда меньше. Вообще говоря, разные дисциплины пострадали по-разному в период сталинских «чисток». Некоторые были практически загублены, другие — только частично «вычищены». В любом случае мыслители, проявлявшие хоть малейший намек на оригинальное мышление, регулярно арестовывались и либо отправлялись в ГУЛАГ, либо уничтожались.
Наш семинар сработал хорошо, и это создало базу для его продолжения. Мы повторяли его из года в год в течение трех лет. Программа каждого из семинаров создавалась по модели первого из них. Руководитель семинара менялся из года в год. Начал я, продолжил профессор Пал в Кентском университете, и последний — опять в Манчестере под руководством профессора Хью Бэйнона. Каждая неделя была посвящена специфической подкатегории социологии (скажем, социологии знания или социологии индустриального процесса). Семинар хорошо повлиял и на Манчестерский, и на Кентский университеты, сделав более привычными встречи с иностранцами, работу с российскими академиями и т. д. В моей работе я все больше встречался с советскими коллегами по общественным наукам. Все яснее становилось, что для того, чтобы добиться дальнейших результатов, в России нужны новые преподаватели. Я верил, что изменения перестройки будут продолжаться и углубляться, а это значит, нужен план, как готовить новые кадры университетских преподавателей. Притом они должны быть русскими, но способными обучать молодое поколение с полным знанием того, чего добились социологи Запада предыдущих двух или трех поколений.
Я написал обстоятельное письмо Геннадию Ягодину — министру образования Советского Союза того времени. Он провел год в Imperial College Лондона,
