Адольф Гитлер. Том 3 - Иоахим К. Фест
Как только проявился паралич гитлеровского колосса власти, повсюду в Европе стало разворачиваться Сопротивление. Оно сосредоточивалось главным образом в рядах коммунистических партий, но исходило также и от офицерских союзов, католической церкви и групп интеллигенции, организовываясь в некоторых странах — в Югославии, Польше, да и во Франции — в почти настоящие военные соединения, выступавшие как «отечественная армия» или «внутренние вооружённые силы» и навязывавшие оккупационным властям ожесточённую кровавую войну. На все возраставшее число покушений и актов саботажа немцы отвечали экзекуциями, увеличивая количество заложников, — смерть одного часового каралась нередко расстрелом двадцати, тридцати и более жертв. Акт мести, совершённый дивизией СС «Рейх» по отношению к французской деревне Орадур-сюр-Глан с её шестьюстами ни в чём не повинных жителей, явился апогеем этой безжалостно проводившейся маленькой войны, а знаменитая операция Тито по прорыву на Неретве или Варшавское восстание летом 1944 года стали легендарными акциями европейского Сопротивления — столь же известными, как и крупнейшие сражения.
Одновременно вновь появились оппозиционные силы и в самой Германии. В минувшие годы они терпели поражение перед лицом сперва дипломатических, а затем военных успехов Гитлера; и его победа над Францией стала кульминационной точкой этого процесса. Но вот теперь перелом в войне снова возродил все подавленные сомнения, которыми всегда сопровождался этот режим, в том числе и в минуты восторгов и безудержных торжеств. После Сталинграда, а затем после новых поражений зимой 1943–1944 годов в Германии какое-то время царило странное настроение, представлявшее собой смесь страха, усталости и апатии и придавшее усилиям оппозиции новый стимул и определённую надежду на резонанс. Озабоченность тем, как бы после стольких разочарований прошлых лет шанс на акцию не оказался в очередной раз, а значит, и навсегда сорван быстро надвигавшимся поражением, чрезвычайно укрепляла решимость к действию. Но в то же время это обстоятельство послужило и поводом для столь часто высказываемого упрёка, будто немецкое Сопротивление было, по сути, оппортунистическим, оно решилось пойти на свержение режима только тогда, когда тот и без того уже рушился, и являлось всего лишь обдуманным актом отчаяния нескольких националистов, стремившихся спасти скорее силу, а не моральный облик страны.
От внимательного взгляда наблюдателя не могут ускользнуть те трудности, с которыми Сопротивление столкнулось в начале 1944 года. Ещё за некоторое время до этого гестапо обнаружило «центральное бюро» Сопротивления — аппарат Остера и арестовало нескольких виднейших его сотрудников, тогда как Канарис оказался в значительной мере лишённым связей, а Бек из-за тяжёлой болезни был неспособен к действиям. Кроме того, свержение Муссолини послужило для Гитлера серьёзнейшим сигналом тревоги и сделало его ещё более подозрительным. Намного строже, чем прежде, засекречивает он теперь все свои поездки, его персонал получает указание скрывать всё, относящееся к распорядку дня фюрера, даже от таких высокопоставленных фигур в руководстве как Геринг и Гиммлер, да и вообще, когда намечается его появление на публике, то он в большинстве случаев резко изменяет программу — иногда буквально за минуту до выхода. Даже в ставке он носит тяжёлую, бронированную фуражку, глубоко спадавшую ему на уши. В его выступлении по радио 10 сентября, посвящённом событиям в Италии, не лишены угрожающего подтекста слова относительно лояльности его «фельдмаршалов, адмиралов и генералов», и даётся отпор надежде противников «найти сегодня предателей, как в Италии» и в немецком офицерском корпусе[599].
Дилемма, перед которой оказались активные противники режима в Германии, имела дело с трудно поддающимся расшифровке комплексом мотивов, препятствий и слабых мест. Естественно, играли тут свою роль и традиционные проблемы и принципы воспитания, образовавшие задний план конфликта. Но если в европейском Сопротивлении национальный и нравственный долг почти полностью совпадали друг с другом, то здесь имело место резкое, подчас неразрешимое кое для кого столкновение норм. Многие главные действующие лица — в первую очередь, из рядов военной оппозиции — при всей их многолетней конспирации так и не преодолели в итоге тот последний эмоциональный барьер, за которым то, что ими планировалось, казалось им самим изменой стране, новым «ударом кинжалом в спину» и предательством всех традиционных ценностей. В противоположность европейскому Сопротивлению, их освободительное деяние должно было первым делом принести отнюдь не свободу, а поражение и добровольную сдачу на милость ожесточившемуся противнику, и только высокомерная мораль может не считаться с этим конфликтом в среде тех, кто при всей своей ненависти к Гитлеру и при всём отвращении к совершённым преступлениям не мог забыть ни преступлений Сталина, ни ужасов «красного террора», ни страшных чисток — вплоть до жертв Катыни.
Такого рода сомнения накладывали свой отпечаток и на те бесконечные дискуссии, вся серьёзность которых поддаётся сегодня прослеживанию в историческом плане лишь частично: о том, как скажется нарушение присяги на самом клятвопреступнике, об обязанности подчинения приказу, а также главным образом о покушении, которое одним представлялось неизбежным и единственно последовательным актом Сопротивления, в то время как другие не могли не ставить под сомнение его безупречность в плане морали[600] и до самого последнего момента отвергали эту идею. Но как те, так и другие были изолированы в своей стране, а с неизбежным расширением круга посвящённых усиливалась угроза слежки со стороны гигантского аппарата надзора и возрастала опасность доносов. Кроме того, свободе действий мешала зависимость всех их планов от текущих событий: насколько каждая победа
