Михаил Ульянов - Реальность и мечта

Много лет назад мне посчастливилось в течение нескольких дней пробыть вместе с Валентином Григорьевичем в одной поездке по Италии. Во время частых переездов по стране было достаточно времени для наших неспешных разговоров. Вернее, я больше расспрашивал и слушал, а Валентин Григорьевич отвечал. Из его рассказов я определенно и явственно уразумел для себя: Распутин — писатель и человек с абсолютно непоколебимой жизненной позицией. Да она яснее ясного видна и в его книгах, и в его публицистике. Но надо слышать, как рельефно она проявляется в обычных, мимолетных разговорах. Какая-то удивительная скромность, почти замкнутость чувствуется в них, а за ней — уверенность. И не поколебать в Распутине его представлений о мире. Правда, и он не навязывает своего видения жизни, наверное, понимая, что единственной, пусть и глубокой, и серьезной, точки зрения недостаточно, чтобы понять весь мир. Драться за свое выстраданное, прочувствованное и понятое он готов, а кричать об этом всем и каждому на всех перекрестках не станет. В этом разительный контраст со многими другими, в том числе авторитетными, людьми, которых мне приходилось встречать. Редко кто удержится от соблазна на юру потолковать о своих позициях, чтобы вдолбить какие-нибудь необязательные мыслишки во все рядом находящиеся головы. А уверенности в своей правоте при этом нет. И чем меньше уверенности, тем больше крика. Утомительно чувствуешь себя возле таких крикунов, а с Распутиным — спокойно. Веришь каждому его тихому, даже скупому слову и соглашаешься, что все, во что он верит, что любит и защищает или ненавидит, — это его суть, а не расхожая, по случаю накинутая одежка. Распутин сам из народных и природных глубин. Он и пришел в литературу, чтобы поведать о сокровенных глубинах духа, и делает это очень талантливо и несуетливо, так неопровержимо, истинно и основательно — по-распутински.

Мысленно возвращаясь к актерству, я вдруг вспомнил рассказ Астафьева «Затеей». Затесь — это метка, которую делают в тайге на стволе дерева, чтобы не заблудиться и при необходимости вернуться назад. Она долго не зарастает… Каждый человек делает подобные зарубки в памяти современников. Актер — сыгранными ролями. Так вот, затеей большинства нынешних акте-

Реальность и мечта

ров исчезают слишком быстро. Вроде бы часто мелькает лиц· в кино, рекламе, сериалах. Изображает сильные страсти, выписывает злободневность, создает что-то вроде портрета эпохи, а получается не так, не то, не по-человечески. Будто звери пробегают мимо дерева и походя метят территорию.

Времена моей молодости были более благодатными для того, чтобы оставить в искусстве заметный след. Хорошо сыграв роль в одном-единственном фильме, можно было на следующий день после премьеры проснуться знаменитым и сразу получить признание миллионов зрителей. Иное дело, что подтвердить однажды взятую высоту затем бывало сложновато — не всегда для этого предоставлялась возможность. И вот почему.

Еще при Сталине в какой-то год на экраны вышло всего восемь художественных кинолент. А ведь какие были режиссеры, какие имена! Например, Эйзенштейн, Пудовкин. Они ведь любую тему поднять могли. Но картин выпускали мало, ибо их следовало выдерживать в определенном идеологическом и моральном русле. Действовала жесткая цензура, которая, по совести, равнялась не только на партийный заказ, но также руководствовалась принципом: пусть фильмов будет меньше, да лучше. Словом, такая была политика на кинематографическом фронте. Поэтому на людей, занятых в съемках, ложилась особая ответственность: не сдюжишь — второго шанса попробовать свои силы уже не дадут. Но и вознаграждение за творческие находки было особым. У одного из философских классиков есть такая фраза: «совы Минервы всегда вылетают в полночь». Это в смысле, что ис·; кусства расцветают именно тогда, когда империи находятся на пике славы и в подтверждение своего могущества нуждаются только в лучших творениях человеческого гения. Такое искусство монументально, оно фиксирует эпоху и надолго сохраняет память о ней. Однако Сталин умер, и появилась необходимость переосмыслить только что пережитое. Тогда появился Смоктуновский, сумевший выразить сомнение человека, едва очнувшегося от сталинщины. Рядом с ним встали Баталов и Ефремов, которые в силу своей актерской сущности становились понятными и близкими самым разным слоям советского общества.

Сегодня все по-другому. Время несется, не останавливаясь. Где уж ему до монументов, когда даже эксперименты поставить некогда. Многое лепится набело, а в пору бы подождать, сосредоточиться на главном, обдумать возможные результаты труда. Ведь художник, как и ученый, несет за них ответственность перед современниками и потомками. Мол, чему служим, чего добиваемся? Об этом в Евангелии от Матфея сказано: по делам узнаете их.

В новой России возобладало новое мышление, и неминуемо началась смена поколений во всех областях человеческой деятельности, в том числе в театре и кино. Это всегда очень нелегкий процесс, а когда сроки предельно ограниченны, он происходит непредсказуемо и почти неуправляемо. Вот картины и пекутся, как блинчики, а в них холостой пересказ сюжетов. Не сказать, что там не поднимается насущных вопросов, только одухотворенного сплетения с действительностью не получается. Оттого роли какие-то недоигранные. И мне становится в чем-то жаль молодых актеров — в нынешней жизни с плотным графиком им редко удается засветиться хорошо. Они для этого не успевают вызреть и раскрыться. Мелькают только их лица в растиражированных и почти одинаковых кино- и телепродукгах. Много-много безымянных лиц, и в них не получается, а порой и не хочется разбираться. Это безликость, которой не место в искусстве, где каждый творец должен быть личностью и лидером. Но ничего не поделаешь, общая тенденция такова, и тем приятней, что в ней суть исключения и что актерское мастерство живо пока в исполнении моих достойных молодых коллег, таких как Безруков, Миронов, Маковецкий, Суханов. В работе им зачастую удается нечто замечательное, чего не бывало прежде. Например, у Бортко в «Идиоте» князь Мышкин раскрылся совсем иначе, чем привыкло мыслить мое актерское поколение.

Я бы сказал, что проблема сиюминутности происходящего болезненна не только для актеров, но также для зрителей. В одолевшей нас беготне нет возможности оглянуться и понять важное. Отсюда у каждого из нас, у каждого маленького человека, тема которого насквозь пронизывает русское искусство, возникают беды сродни той, что случилась с моим героем в «Ворошиловском стрелке». Его боль остра, будто неосторожно полоснули по обнаженному нерву. Только в этой боли вдруг осознаешь, что нельзя так жить, как живем. И в фильме в кульминационном диалоге с участковым мой стрелок с внутренним напряжением произносит главную фразу: «А как жить-то?»