На карнавале истории - Леонид Иванович Плющ
Это было сказано в то время, когда на страну надвигалась тень Сталина.
И сейчас, в 1976 году, видна эта провидческая правда слов Исаича:
«Слепые поводыри слепых! Вы даже не замечаете, что бредете в сторону, противоположную той, которую объявили».
Через несколько месяцев в самиздате появился сборник о деле Солженицына: биография, борьба с Секретариатом Союза, протокол собрания в Рязани. Сборник этот, несмотря на его размеры, стали перепечатывать многие. Были и такие, кто никогда ничего не печатал, считал это опасным, но о Солженицыне все же брались печатать — настолько это казалось главным.
Весь ноябрь прошел в перепечатке самиздата — поиски печатающих, покупка новой машинки, не «запачканной», смена шрифтов на прежних, чтобы не нашли хозяина.
Жена настаивала, чтобы я потребовал от Чунихина машинку (она была ей нужна для работы), но я ждал суда над Бахтияровым.
25-го поехал в Харьков на процесс. Захватил с собой кагебистское письмо крымским татарам.
Вечером мы все собрались обсудить тактику ответов свидетелей. Выяснилось, что на одной из фраз в письме Инициативной группы следователи останавливались особо, увидав, что харьковчане не могут обосновать ее, — о религиозных преследованиях. У харьковчан было мало самиздата, поэтому многих фактов они не знали. Поэтому же они нечетко представляли тактику судей на процессах.
Из иногородних приехали из Москвы Ира Якир и Славик Бахмин.
Мы рассказали о преследованиях украинской греко-католической церкви, о баптистах. Кто-то из Харьковчан вспомнил о закрытии харьковской синагоги.
Во время следствия харьковчане допустили много ошибок из-за остатков веры в то, что у следователей может быть что-то человеческое, что если доказать законность своей деятельности многочисленными фактами, то удастся избежать суда или смягчить приговор друзьям.
Утром мы пошли в суд. Римма, жена Генриха Алтуняна, с трудом держала себя в руках. И в то же время иллюзий у нее было больше, чем у других.
Мы-то, иногородние, знали приговор — 3 года, максимальный срок по статье. Харьковчане же продумывали, как убедить суд, что нет клеветы в письмах Инициативной группы, г высказываниях Алтуняна, в найденном у него самиздате (черновик с записями об увольнениях с работы, последняя страница выступления академика Аганбегяна о положении экономики страны, письмо «Гражданина» о Григоренко).
Мы были удивлены тем, что всех желающих впустили в комнату, где шел процесс. В комнате — родственники и друзья, они же — свидетели; представители «общественности», т. е. парторги учреждений, в которых работали друзья Алтуняна, и, конечно же, товарищи в «штатском». Было душно.
Ввели Генчика. Он радостно смотрел на друзей, на жену, подбадривая всех. У него иллюзий, видимо, уже не было.
Закончилась формальная часть. Объявили перерыв. Мы вышли. Но назад нас с Ирой Якир не впустили:
— Вам нельзя.
— Почему?
— Мне начальство сказало вас не пускать.
— Какое?
— Мое.
— КГБ?
— Не знаю.
Подошел офицер. Он объяснил, что мест не хватает. Когда кто-то указал на пустующие стулья, он ответил, что не намерен с нами спорить.
Потянулось мучительное ожидание в коридоре суда. На перерыв выходили свидетели и рассказывали ход процесса. Адвокат Ария навязал Алтуняну оборонительную тактику, Алтунян пошел на это, но, будучи прямым и очень эмоциональным, изредка выходил за пределы своей тактики. Тактика мешала его политической платформе, а политические высказывания — тактике.
Суд затянулся допоздна. Все ожидали, что процесс продлят на второй день. Но суд продолжался. Очень долго совещались.
Наконец всех пустили на чтение приговора.
Начали с «достоинств» Алтуняна — женат, двое детей, язва желудка, 13 лет безупречной службы в армии, 4 медали. Я пробормотал соседке:
— Не только оправдают, но и пятую медаль дадут.
Перечисление достоинств заключили фразой:
«Но в связи с особой опасностью действий Алтуняна…» Дальше пошел перечень «преступлений»:
— с таким-то Алтунян в 68-м году, идя из книжного магазина, пересекая площадь Тевелева, назвал вторжение в Чехословакию «агрессией»;
— на партсобрании Академии говорил о государственном антисемитизме;
— подделал выступление академика Аганбегяна (т. е. записал его сокращенно; сам академик постеснялся приехать подтвердить свое письменное показание о клеветническом характере записи Алтунина);
— подписывал письма протеста, составил записи о преследованиях в Харькове, сведения из которых попали в западную прессу.
Я стал надеяться на 1-2 года — зачем же тогда было перечислять «достоинства», смягчающие обстоятельства?
Но было сказано — «три года».
Кто-то из «общественности» сказал громко, что так ему и надо. Я процедил в морду этой общественности: «фашисты!»
В коридоре упала в обморок жена Генчика. Всех нас захлестывала ненависть к палачам-судьям и жалость к Римме, она единственная еще верила властям.
27-го собрались все у Владика Недоборы. На стене — портрет Ленина, много книг, марксистская литература, книги по истории.
Рассказали о недавно раскрытой в Харькове школьной организации. План у пацанов был прост: захватить обком партии и всех вождей области прикончить в ванне с серной кислотой. У них нашли какие-то подготовительные схемы здания обкома.
Какой-то харьковчанин вместе со своей женой расбросал листовки с призывом избавиться от засилия евреев в партийном и правительственном аппарате. Бунтарь приветствовал политику партии по отношению к евреям, но считал ее недостаточно энергичной.
А процесс Алтуняна шел под свистопляску слухов о сионистической группе Алтуняна.
Бахмин рассказал, что группа студентов Москвы решила разбросать листовки к 90-летию Сталина. Я пытался доказать, что это нецелесообразно. Систематическое печатание на машинке дает больше, чем разовое разбрасывание листовок. Сил у нас немного, чтобы так запросто отдаваться в лапы КГБ. Сама техника разбрасывания не была на высоте. Конечно, бывают ситуации, когда как раз листовки нужны — после вторжения в ЧССР, при резком поднятии цен на товары, после ка кого-нибудь известного и особо гнусного акта правительства.
В конце концов мы договорились, что студентов нужно отговорить.
Разговор велся, конечно, письменно, т. к. не было уверенности, что нас не подслушивают.
Бахмин расшифровывал стенограмму суда. Остальные спорили о романе Кочетова «Чего же ты хочешь?» — типичном «антинигилистическом» романе типа дореволюционных, переполненном сексуализированной клеветой на движение сопротивления. Я провел параллель с «Бесами» Достоевского. Цель «Бесов» вроде бы та же, что у Кочетова, но там гений, видение действительных пороков револлюционеров и либералов и предвидение сталинианы.
Ира Якир отрицала общее в «Бесах» и в «Чего же ты хочешь?» Один из присутствующих отрицал гениальное у Достоевского. Я как всегда в спорах, пытался найти близкое мне и у Иры, и у её противника.
От Достоевского перешли к Константину Леонтьеву. О нем я почти ничего не знал. Рассказала Ира.
Поздно вечером за окном мы услышали крик. Это кричала Вероника Калиновская. Она шла
