Петр Чайковский - Ада Григорьевна Айнбиндер
Чайковский застал друга совершенно неподвижным и слабым, страдающим и абсолютно одиноким. Его слуга Саша Легошин не мог нормально выполнять указаний Николая Дмитриевича, так как не знал немецкого. Чайковский писал: «Мой приезд был для него громадной нравственной поддержкой, и сознание, что я принес ему так много пользы и облегчения, сразу помирило меня и с горечью пребывания в очень несимпатичном Ахене, и с тем, что пришлось поневоле покинуть место, где так хорошо жилось. Теперь больному как будто несколько лучше; является слабая надежда на выздоровление. Я постоянно почти нахожусь при нем и только в течение двух часов в день даю себе свободу, т. е. ухожу из дому и гуляю по Ахену или по ближайшим окрестностям. Ахен очень благоустроен, очень чист, – но невыразимо скучен и бесцветен. Старины очень мало; все новое банально и пошло»[669]. Здесь у композитора складывается определенный распорядок: «Встаю в 7 часов; до 8 пью чай и читаю газеты. От 8 до 9 инструментую Моцартовскую сюиту. В 9 часов приходит Саша Легошин доложить, что можно сойти вниз. Схожу и сижу с Н[иколаем] Д[митриевичем] до 10 часов. В 10 ухожу на час погулять. В 11 часов возвращаюсь, и, сидя у Н[иколая] Д[митриевича], пишу письма и понемножку беседую с больным. В 1 беру холодную серную ванну. В 11/2 обед. Обед великолепный; я имею особый столик; продолжается он ужасно долго. В 3 часа только встают от стола; я еще час гуляю. В 4 часа едем кататься, и прогулка длится два часа; иногда и больше… <…> По возвращении сидим; иногда я еще на полчаса ухожу гулять. В 8 часов подают чай с холодной говядиной в комнату Николая Дмитриевича. После того обыкновенно приезжает доктор, и по его отъезде мы разговариваем, я делаю пасьянс и т. д. В 10 часов Николай Дмитриевич идет спать, а я иду наверх к себе и читаю или опять пишу письма. В 12 ложусь спать»[670].
Чайковский тяжело переносил и переживал происходящее, спустя неделю нахождения возле Кондратьева он записал в дневнике: «Теперь сижу дома и в чем-то раскаиваюсь. Смысл этого раскаяния такой. Жизнь проходит, идет к концу, – а ни до чего недодумался, даже разгоняю, если являются роковые вопросы, ухожу от них. Так ли я живу, справедливо ли поступаю? Вот напр[имер] теперь: сижу здесь и все восхищаются моей жертвой. А жертвы никакой. Я благодушествую, чревоугодничаю… ничего не делаю и трачу на пустяки, когда те и другие нуждаются в необходимом. Не эгоист ли я чистокровный? Даже относительно близких я не то, что следовало бы»[671].
Жизнь в Ахене начала постепенно тяготить Петра Ильича. Это настроение не развеяла даже короткая двухдневная поездка в Париж. Постоянное общение со смертельно больным человеком все более раздражало композитора. «Скоро ли вырвусь я из этого ада?»[672] – записал Чайковский 11/23 августа в своем дневнике. Вскоре созрело мучительное решение уехать. Последние предотъездные дни были для Чайковского невероятно тяжелыми – борьбой с самим собой и собственной совестью. Дневниковые записи этих дней наполнены терзающими его мыслями и рассуждениями: «И отчего я так ожесточен – не понимаю. Нет! Я знаю, что я не зол и не бессердечен. А это мои нервы и эгоизм, который все громче и громче шепчет мне в ухо: “уезжай, не терзай себя, береги себя!”… А об отъезде еще и думать не смею»[673]; «Все время сегодня я как в кошмаре. Неистовый эгоизм терзал меня. Одна мысль: уехать!!! Терпению больше нет границ»[674]. 25 августа/6 сентября Петр Ильич покинул Кондратьева и вернулся в Россию: «Шесть недель, проведенных в Ахене в постоянном сообществе сильно страждущего человека, обреченного на смерть, но никак не могущего умереть, – были для меня невыразимо мучительны. Это одна из самых мрачных полос моей жизни»[675].
В Ахене композитор завершил оркестровую Сюиту № 4 «Моцартиана», сочинил пьесу для виолончели с оркестром «Pezzo capriccioso». Кондратьев прожил еще месяц и умер в Ахене 21 сентября/3 октября 1887 года.
Поражение и победа
30 августа Петр Ильич вернулся в Майданово, довольно много работал – вносил изменения и купюры в оперу «Чародейка», так как вот-вот должна была начаться подготовка премьеры в Мариинском театре. В середине сентября у Чайковского неделю гостил Герман Ларош. Вместе они играли на рояле произведения Моцарта и Мусоргского. Петр Ильич начал изучать труд Эрнеста Ренана «Жизнь Иисуса», читал повесть Гоголя «Нос».
22 сентября пришло известие о смерти Кондратьева. 26 сентября Петр Ильич сделал запись в дневнике:
«Ах Боже мой, зачем все это?
Бросаю!!!!!!!
Ведь 47!!!!!!
Довольно»[676].
28 сентября Чайковский выехал в Петербург и приступил к репетициям оперы «Чародейка», премьерой которой композитор намеревался дирижировать: «Вчера у меня была первая оркестровая репетиция. Я, как водится, очень волновался, но обошлось все очень благополучно. Артистами, и особенно заботливостью, с которой отнесся Направник к разучению оперы, я очень, очень доволен. Усталость от петербургской суеты уже начинает давать себя чувствовать»[677].
20 октября 1887 года Чайковский как дирижер дебютировал в Мариинском театре. На главной оперной сцене России композитор провел четыре премьерных спектакля своей новой оперы «Чародейка». Реакция публики на новое сочинение Петра Ильича было достаточно прохладным, многие рецензенты отмечали достоинства, но успехом это назвать было сложно. Чайковский был крайне расстроен «провалом» оперы:
«Случайно узнал сегодня из газеты, что седьмое представление “Чародейки” состоялось при полупустом театре. Это самый решительный провал. В глубине души я страшно оскорблен этим неуспехом, ибо, конечно, никогда с таким старанием я не работал, как над “Чародейкой”. Кроме того, мне стыдно перед тобой, ибо это для тебя страшный убыток. Я знаю, что когда-нибудь она свое возьмет, но когда это будет? А пока очень, очень обидно. До сих пор я всегда отрицал влияние прессы на успех или неуспех, но теперь я начинаю верить, что дружное нападение всех этих собак-рецензентов убило оперу. Ах, чтоб им провалиться, распугать их!»[678]
Цезарь Кюи, едко отзываясь о самом сочинении, отметил, что «лучшим исполнителем был сам автор, превосходный, первоклассный дирижер, затем оркестр и хор… Cолисты были все крайне старательны, добросовестны и хороши по возможности»[679].
При всем разочаровании и огорчении, связанном с премьерой «Чародейки», Чайковский безусловно
