Воспоминания самарского анархиста - Сергей Николаевич Чекин
Я знал, что власти будут до седьмого колена меня преследовать, и кто знает, что в любой день и час снова не отправят меня в края отдаленные по мановению царя Иосифа — шизофреника марксидов, диктатора и тирана всенародного. Приняв все это вместе взятое во внимание, я решил остаться одиноким в своей дальнейшей жизни и работе.
Ни сыну, ни брату, никому не поведал я своих сокровенных дум, мучительных и тревожных днем и ночью, когда в любое время могут явиться ко мне чиновники госбезопасности и приказать: «Собирайся», ибо никто во времена царя марксидов не был уверен в своей жизни завтрашнего дня или завтрашней ночи — настолько было велико звериное безумие царя Иосифа и его опричников-псов. Настолько был запуган народ страны звериной жестокостью царя Иосифа и его соратников, что от страха перед ними рукоплескали им ради спасения живота своего. Такое раболепие породило тогда во мне печальное сознание, что русская нация — нация исторических господ и рабов, и что пройдет длительное время, когда произойдет осознание права на жизнь без господ и рабов.
***Перед отъездом к брату в Ставрополь я пошел в облздрав, чтоб поступить на работу. Посмотрев на мои документы, что я отбывал заключение по пятьдесят восьмой, к моей просьбе о предоставлении мне работы в отделе кадров отнеслись отрицательно: в городе работы не могли дать, поскольку город Смуров относился к режимным городам, а работать в глуши районов соломенных крыш и сомотрясных[220] колхозов я не хотел и решил: лучше уж уехать на работу в Печорские края, где на работу принимают по трудовым книжкам и справкам об окончании медфака, не требуя диплома, который затерялся в отделе госбезопасности в Смурове еще во время заключения. Там проработать год-другой и вернуться на работу в Смуровскую область поближе к Смурову, а следовательно, и сыну. Четырнадцатилетнему сыну я не мог рассказать о действительном положении моего дела с работой — пусть пока еще не знает он добра и зла взрослых.
Ехал в Ставрополь пароходом и все смотрел с палубы на дорогие места берегов Волги с юношеских лет. Вот песочный пляж, где сотни купающихся, городской Струковский сад, так памятен мне с студенческих лет: туда в утренние часы приходил с товарищем Котовым готовиться к экзаменам в грот у фонтана, а по вечерам на всеобщее гулянье и по-студенчески размышляли о своей и общественной жизни, об условиях государственной пролетарской диктатуры партии марксидов над самими же пролетариями, трудовым крестьянством и интеллигенцией. Появилась Поляна Фрунзе, особняки бывших капиталистов, величавый Царев курган[221], Царевщинские и Курумоченские пристани, памятные мне с девятьсот двенадцатого года.
Когда я первый раз в жизни приехал пароходом из Старотопного в Смуров к брату, где он учился, и шел к нему по Садовой улице, мимо промчались пожарники. Я спросил прохожего, плохо одетого: «Кто это?» Он почему-то ответил: «Царь!» А сколько раз было, днем или ночью, на попутной подводе или пешком, двадцать-тридцать верст приходилось добираться от пристани до родного дома в селе Старотопном, и усталый и пыльный находил радостную встречу и отдых под родным кровом отца и матери, в летние и зимние каникулы и среди милой Кондурчи, в лесах и полях.
Далекие, милые годы детства и юношества! Как вы хороши и прекрасны в воспоминаниях теперь, в годы зрелых лет и в годы за пятьдесят лет, в годы бесконечного труда, волнений и невзгод, со многими печалями и малыми радостями! До боли в сердце жаль вас, мои милые годы надежд, веры и мечтаний на счастливую жизнь будущего на моей родине, обернувшейся злой мачехой не только мне, но и многим близким и дальним.
Погрузившись в воспоминания далекого прошлого, я не заметил, как пароход подошел к ставропольской пристани. Протяжный гудок, и пароход у дебаркадера. Подхожу к дому брата, брат и его жена радостно встречают. За время нахождения в заключении они, как и сестра с мужем, неустанно поддерживали мое моральное состояние частыми письмами. Они вместе со мной разделяли скорби моей судьбы и радовались моими радостями. На второй день приехал и сын, и мы все вместе ушли в луга на озера рыболовить. Я все вглядывался в лицо сына, вслушивался в его голос, примечал его походку, движения и во всем видел отражение свое больше, чем его матери. Хорошо!
Через два-три дня брат посоветовал мне поступить на работу на строительство Куйбышевской ГЭС в систему концлагерей НКВД. Начальник лечебно-санитарного отдела майор Чесноков охотно брал меня на работу на должность начальника санчасти или инспектора отдела, но отдел кадров — орган госбезопасности — не захотел принять, дать свое согласие, и генерал, начальник строительства, обещал Чеснокову принять меня на работу, но в это время генерал был в командировке, и Чесноков просил меня подождать его приезда.
Я подождал три-четыре дня и, не имея твердой уверенности в поступлении на работу, да к тому же не хотелось иметь работу среди заключенных, оскорбленных и униженных социальной несправедливостью [и] государственной властью, — я решил уехать на работу в Печорские края, где меня просили остаться работать после освобождения. Правда, потом, недели через две брат телеграфировал мне, что меня приглашает на работу Чесноков с согласия генерала, но мне не очень-то хотелось идти работать туда, где я сам работал за кусок хлеба почти десять лет, и если б каждый человек прошел короткое время жизни через тюрьмы и концлагеря, то ни одна власть не имела бы приверженцев, верующих в необходимость ее существования.
Все это так, верно, но верно и то, что надо работать, чтоб питаться, одеваться и в условиях социальной несправедливости, а поэтому прощаюсь с сыном, братом, сестрой, ее мужем, родными и уезжаю в дальние Печорские края, где еще «чувству оскорбленному есть уголок»[222]! И снова я еду той же дорогой: первый раз под конвоем, а теперь без конвоя в добровольное изгнание на дикий Север.
Мои старые друзья по концлагерю, а теперь после освобождения работающие по вольному найму, окулист Елистратов, терапевт Лакоза[223], микробиолог Павлюк и другие коллеги, работающие в городе Печора, старший дорожный мастер Петрушенко и другие — встретили меня как родного: «Ну что, — шутили они, — хороша страна Россия, а Печора лучше всех!»
