Наяву — не во сне - Ирина Анатольевна Савенко
Библиотека приведена в порядок, и мы рассылаем по районам нужный для работы самодеятельности методический и репертуарный материал. Устраиваем во Владимире, в помещении театра, областные смотры самодеятельности.
В Москву езжу каждый месяц — командировки во Всесоюзный Дом народного творчества, где получаю самые разнообразные консультации. Там все относятся ко мне удивительно хорошо, называют «наша украиночка», а лучше всех — директор Дома, милый, добрый Дмитрий Николаевич Акастасьев.
Музыкальная школа, только-только начинает разворачивать свою работу. Педагогов мало, да и педагоги-то вроде меня — без стажа или почти без стажа. Преподавание вокала дается мне легко — богатый опыт вынесла я из своего дома детских и юношеских лет, никогда не приходилось задумываться над тем, как вести того или иного ученика, какие вещи и упражнения давать... Все это приносит мне только радость.
В общем, Владимир оказался для меня добрым, душевным городом. Приятно, радостно быть среди творческих людей, стремящихся помочь тебе чем только можно. Чего стоит один лишь Сергей Александрович!
В каждый свой деловой приезд в Москву стараюсь, хоть совсем ненадолго, заезжать к Лене. Уже ни словом не упоминаю о том, что я — его мать. Держусь независимо, стараюсь быть повеселее, рассказываю о Владимире, о своих работах. Чувствую, что Лене по сердцу мои сообщения, что он и сам бы не прочь побывать у меня во Владимире. Привык, может, немного и привязался и, разумеется, многое за это время передумал, переосмыслил.
Переехала я во Владимир в осеннюю, дождливую пору. Пальто есть, костюм тоже, а вот туфли совсем старые, протекают, и галош нет. А тут как раз Дому творчества дали талон на женские галоши. Сергей Александрович говорит: «Вот и хорошо, возьмете себе, не будете ходить с мокрыми ногами».
Но я не взяла себе этот талон, предложила на собрании сотрудников отдать его уборщице Марфе. Мне потом говорила Масунова: «Вы с мокрыми ногами ходите, а Марфа живет, как барыня,— сад, огород, куры, которые ее денег не клюют. Она ваш талон на базар понесет».
Ну и пусть несет! Не могла же я сразу по вступлении на должность хватать себе талон.
Отпросилась тогда у Сергея Александровича на два дня, поехала в Москву. Там выклянчила у Натальи Ивановны еще двести пятьдесят рублей из маминых денег — столько стоили на рынке галоши. Конечно, заехала к Лене. На лице его при виде меня затеплилась радость.
«Приедешь ко мне на зимние каникулы?» — спрашиваю. «Приеду»,— с готовностью отвечает Леня.
Я смотрю на Еву. Молча утвердительно кивает, что ей еще остается!
И вот привожу Леню впервые к себе во Владимир. Готовилась к его приезду, как могла. А могла очень немного. Зарплаты моей на всех работах едва хватает на то, чтобы оплатить квартиру и кое-как прокормиться. Ведь килограмм картошки стоит тридцать пять рублей.
Приходим мы с Леней на мою квартиру. Хозяйки — и мать, и дочь — уже в курсе моих личных дел, встречают моего сына очень ласково.
Когда Леня вошел в комнату, я заметила, что он приятно удивлен «роскошной» обстановкой. Фикус, пальмы, мягкая мебель. На другой день я не пошла на работу. Гуляем по Владимиру. Показываю Лене город, места моей работы, театр, Золотые ворота, Кремль и все примечательное. Леня с интересом слушает мои объяснения, задает вопросы, он явно всем доволен.
Спим на одной широченной кровати. Леня нисколько не конфузится, узнав об этом, и тут я вижу, что он уже в большой степени чувствует меня матерью, что рассказы мои о нашем далеком прошлом начинают находить отзвук в его душе. До чего же хорошо мне было в ту ночь, каким счастьем я была переполнена! Проснусь в полной тьме, почувствую рядом Ленечкииу руку или голову — и плачу от счастья. И так хочется целовать его, говорить самые нежные слова, но знаю, что нельзя. И не только чтобы не разбудить, а вообще знаю — еще рано, да и будет ли когда-нибудь пора — Леня очень сдержанный, очень «в себе». Но ничего, дело ведь не во внешнем проявлении нежности, а в серьезности чувств. А сумею ли я заслужить его серьезные сыновние чувства? Не знаю, вот
уж не знаю. Быть может, только частично — для полноты сыновней любви не хватает пяти лет тесной близости, какая была между нами первые три года его жизни. Вместо этого была теснейшая близость с Евой — второй, а пока что в его сознании единственной матерью.
Иногда приходят ко мне страшные, тысячу раз печальные мысли: а надо ли мне вырывать Леню из семьи, в которую он врос всем своим детским сердцем и разумом? Надо ли нарушать его ребячий покой, будоражить размеренную, спокойную жизнь, заставлять ломать привычные представления о семье, о его месте в ней, переосмысливать все это наново в связи с появлением неизвестной прежде, чужой матери взамен такой своей, такой привычной Евы? Справятся ли с этим нервы ребенка, его внутренний мир, все его существо?
И конечно же, отвечаю себе на эти мысли: да, да, надо бороться за своего сына! Он у меня единственный, и я должна быть с ним, должна оторвать его от этих, может, и неплохих, но таких чуждых ему по стилю жизни, но духовным запросам и интересам людей.
И о себе, разумеется, думаю. Что я без него, нужна ли мне жизнь, если я насовсем откажусь от своего сына? Нет, пять лет жила надеждой на свидание с ним, а теперь — на то, что он сам изберет меня, захочет быть моим сыном.
Наутро Леня просыпается веселый. Завтракаем, потом я оставляю его с какой-то книгой и с пожилой хозяйкой, которая с удовольствием берется покормить его без меня.
Прихожу домой пораньше: «Пошли, Ленечка, в театр!» — «Пошли!» — радостно отвечает он.
В театре меня пропускают, конечно, без билетов. Администратор спрашивает, где я хочу сидеть — в партере или в ложе. Леня предпочитает ложу, там и сидим. Идет спектакль «Давным-давно», героиня играет очень хорошо, нам обоим нравится.
В один из вечеров пребывания у меня Лени мы с ним гуляем по городу. Вдруг он как-то тихо, будто стыдливо, говорит: «Не хочется мне в Строитель, они там всегда ругаются».— «Тебя ругают?» — спрашиваю удивленно, чувствуя, как внутри меня вскипает долгожданная, хоть, может, и не совсем честная, радость. «Нет, не меня, друг с другом ругаются».— «Ну,
