Альфред Рессел - По дорогам войны

На рассвете, когда мы, устав бороться с дремотой, стали засыпать, в вагон (это было на станции Нове-Замки) вошли два венгерских жандарма в касках, украшенных плюмажами из петушиных перьев. Пути господни неисповедимы! Они сели на скамейку напротив нас. От страха я крепко зажмурился. Но все обошлось без расспросов: мы их не заинтересовали. Это был хороший признак: значит, никаких подозрений мы не вызываем.

Нове-Замки в Венгрии! Было очень грустно видеть, как обкорнали нашу республику. Устроившись в углу купе, я предался воспоминаниям. Перед глазами вновь ожили исполненные драматизма "мюнхенские" дни. Истекшие пятнадцать месяцев не смогли заглушить ощущения полной безнадежности перед лицом ужасной катастрофы, какую мы пережили тогда. Потом пришло прозрение. Под равномерный стук колес мои воспоминания о том времени становились все более отчетливыми.

Тогда, в тридцать восьмом, я в чине майора преподавал в военном училище в Праге артиллерийскую тактику. Меня отозвали в училище из североморской пограничной зоны, где мы с энтузиазмом строили нашу линию Мажино. Французы с удовольствием поменяли бы ее на свою. Хорошо помню, какая это была напряженная и увлекательная работа. Зато какое мы испытывали удовлетворение, когда нам удавалось создать еще один оборонительный рубеж на чешской земле!

Я мечтал находиться там тогда, когда построенные вами укрепления покажут свою силу на деле и наша работа будет оценена по достоинству. Я не любил бросать начатое дело на полпути. Однако чего стоили наши усилия на севере страны, если южные границы с Австрией, оставались неукрепленными. Инстинктивно мы чувствовали, что враг пребывает в нашем тылу. И недоумевали, почему наше правительство ничего не предпринимает, почему наши южные границы распахнуты настежь. Это преступное бездействие невозможно было объяснить.

Теперь я понимаю, как мы утерли Гитлеру нос, проведя в мае частичную мобилизацию. Из угрозы непосредственной агрессии пока ничего не выходило. Фюрер свирепствовал. Вполне понятно, что учеба в военном училище закончилась раньше срока и меня направили в оперативный отдел воинского комиссариата в Братиславе. Когда 23 сентября 1938 года была объявлена всеобщая мобилизация, я отправился с секретными документами в Банска-Бистрицу. В Тренчине я зашел на почту и отправил семье письмо с завещанием. "Война неизбежна", - сказал я себе. На обратном пути, начиная от Трнавы, я настойчиво искал взглядом черные тучи пожарищ над Братиславой. Я был уверен, что город подвергся вражеской бомбардировке. Да, да, я почти желал этого. Свои варварские желания я оправдывал тем, что иного пути, кроме схватки с врагом, нет. Уж лучше открытая битва...

Всматриваясь по дороге в лица людей, я искал в них признаки угнетенности, волнения или решимости, но люди, однако, были спокойны: их поведение не соответствовало моим желаниям. Это меня раздражало. В Пезиноке я уже точно знал, что мы без боя проиграли войну, но и мир проиграли тоже. Над Братиславой простиралось чистое, безоблачное небо. Как бы мне хотелось забыть эти дни, предшествовавшие капитуляции!..

Предавшись воспоминаниям, я чуть было не проглядел Остригомский собор на Дунае, величаво проплывавший за окном вагона. Собор напомнил мне о находившейся по ту сторону Паркани, а также о щемящей душу реальности: скоро мы покинем пределы Чехословакии.

Чехословакия! Как единодушно весь народ шел на мобилизацию. Люди, призванные из запаса, приходили на мобилизационные пункты, как правило, раньше указанного времени в таком количестве, что это создавало непредвиденные трудности. Все это было неожиданно и ошеломляюще. Чтобы вря не терять времени, жены прощались с мужьями прямо на их рабочих местах. По ночной Братиславе тянулись колонны мужчин. Женщины шли рядом. Все делалось с какой-то лихорадочной поспешностью. Вместо положенных восьми дней мобилизацию провели за три! Я думал об этом с болью и гордостью (даже сейчас, покидая пределы республики), хотя, по правде говоря, мне бы стоило задуматься над тем, что ждет нас через два дня...

Трагическое сообщение о капитуляции я услышал по радио в штабе 3-й армии в Кремнице. Это был гром среди ясного неба. После первого шока мы обрушили свой гнев против правительства. Старшие офицеры отделывались критическими замечаниями, мы же, молодежь, бунтовали! И еще как бунтовали! Я никогда не забуду те волнующие минуты: нам хотелось немедленно что-то предпринять, по мы не знали, с чего начать. Попытались найти среди генералов сильного, популярного человека, способного возглавить армию, но ни одна звезда не появлялась на нашем горизонте. И тогда мы выбрали генерала Прхалу. После капитуляции он спросил нас, готовы ли мы были идти с ним до конца. "Да, были готовы", - ответили мы в один голос. Зато он не был готов - это как раз и выяснилось во время мобилизации.

Уступать во имя мира свои позиции - этого мы вообще не понимали. Мы считали, что боеспособная армия должна сражаться, должна защищать республику. Считали, что надо за свободу бороться до конца. Почему этого не произошло? Даже если общая ситуация могла оправдать немедленную капитуляцию, то все равно нельзя было сидеть сложа руки. Нужно было бороться! К этому призывала национальная гордость народа, стремление многих его поколений к свободе, а это несовместимо с гитлеровской диктатурой, твердил я себе. Стоило бороться! И борьба стала смыслом моей жизни...

Мы продвигались на юг вдоль левого берега Дуная. Река, казалось, промерзла насквозь. Белая, утомительно однообразная поверхность льда вернула меня из мира воспоминаний. Но прежде чем окончательно расстаться с прошлым, я почему-то вдруг вспомнил о своих друзьях. Рядом спали дети. Почему их лишили родного крова и отправили на чужбину? Почему тысячи и тысячи мирных граждан были изгнаны с родной земли? "Мюнхен" - крупнейшая политическая афера того времени - обернулся трагедией не только для чешского народа; он пошатнул международный авторитет тех западных держав, которые потворствовали ему. Трудно идти в смертельный бой с камнем на шее, но все-таки мы не должны были капитулировать...

Мы двигались в сторону Будапешта. По мере приближения к столице вагон заполнялся людьми. Милан спал. Проснувшись, он сел, широко открытыми глазами посмотрел на меня и окружающих, и тут мне показалось, что он вспомнил те слова, которые я шептал ему на ухо, прежде чем он заснул. Наша судьба висела на волоске: я был безоружен, я не мог сейчас запретить ему говорить. Но Милан молчал. Он не проронил ни слова. Резко отвернулся и всю дорогу упрямо смотрел в окно. На вокзале мы сошли с поезда, накупили венгерских .газет и, быстро смешавшись с толпой, вышли на площадь. Мы шли куда глаза глядят. Милан продолжал молчать. Он так старательно молчал, что я наконец не выдержал и, улыбнувшись, сказал ему: