Из Курска в Рим. Воспоминания - Виктор Иванович Барятинский
В Груновке была тогда церковь деревянная очень старая, весьма странной архитектуры и стояла на том месте, где выстроен мною приют.
От деревни до самого дома весь холм был совершенно голый и на нем торчало всего два дерева фруктовых, существующих и по сие время, и скот пасся возле самого дома. Крестьянские коровы подходили к подъезду и балконам, а свиньи даже не раз заглядывали и в комнаты.
Но вообще в Груновке того времени было что—то первобытное и идиллическое, пленявшее всех, особенно после величия и искусственной роскоши Мариинского дворца и парка. По ту сторону Псла было гораздо больше болот, чем теперь, и в них была хорошая охота на бекас и на диких уток. Над рекою летало несметное множество сов. Брат мой Александр, который был восемью годами старше меня, ходил один на охоту с ружьем поздно верхом на красивой вороной лошади, называемой Урика[35]. Я помню, как он на ней скакал вниз с крупной горы от усадьбы в холодный яр, с каким удивлением и уважением я смотрел вообще на старшего брата — искусного в таких трудных делах и совершающего такие недоступные для меня подвиги. Я помню еще относительно его два, но другого рода, подвига. Ему тогда было не более 14—ти лет. У нас в Марьино гостила княгиня Голицына (la Russie rouge[36]). Она ему очень нравилась и однажды утром брат, пользуясь своим сходством со своей матерью, оделся с помощью ее горничной Александры в ее платье и пошел к княгине, которая была еще за туалетом и, ничего не подозревая, впустила его. Он же, желая ей доброго утра, поцеловал ее. Тогда только она убедилась в обмане, но было поздно.
Другой раз, я помню, был в Ивановском большой переполох. У нас гостили соседи Ширковы[37] и он влюбился в их дочь, девицу его лет или немного старше. Однажды он исчез из дома, в одно и то же время — и она. Искали их везде: в доме, в парке, но всё тщетно и беспокойство родителей с обеих сторон всё увеличивалось. Разослали людей по разным направлениям: в поле и в окрестности и, наконец, отыскали их, сидящими вместе под стогом сена в поле, далеко от парка. Их привели обратно в дом и там узнали, что они клялись в вечной взаимной любви и решились оба оставить навсегда родительский кров[38], предчувствуя с той стороны сопротивление.
Вскоре после этого приключения, видя необходимость подвергнуть старшего сына более строгой дисциплине и, вместе с тем, предпринять для него целый ряд занятий по разным предметам и наукам (что было невозможно в деревне), матушка решилась отправить его в Москву. Владимир был послан с ним и оба брата были отданы на попечение графа Александра Никитича Панина[39] и Екатерины Владимировны Новосильцевой, живущих в этой столице.
О других моих братьях и сестрах во время первого нашего пребывания в Марьино, у меня остались довольно смутные воспоминания. Например, я помню, что летом, следуя обычаю, установленному покойным нашим отцом, как только начинал идти дождь, с нас снимали платья и обувь и заставляли бегать по лугу босиком и в одних рубашках, что нам очень нравилось и крайне забавляло нас.
Больше всех я помню в то время сестру мою Марию и брата Анатолия, с которым я жил в одной комнате и много лет после того.
Каждому из детей было отведено небольшое пространство земли, где мы могли заниматься садоводством, огородничеством и посадкой деревьев.
Старшая моя сестра Ольга владела миниатюрной фермой, находившейся на расстоянии около двух верст от дворца, называемой по ее имени Ольгиной кошарой[40], с красивым домиком, в котором жили мужик с женою. Там была небольшая гостиная, а рядом стойла для двух коров; телят они могли продавать. Тут же была комната для молочного скопа[41] и ледник.
Мы очень любили туда ходить и сестра угощала нас молоком и ржаным хлебом. В гостиной, меблированной очень просто вроде крестьянской избы в Швейцарии, была сделана из твердой папки фигура во весь рост, раскрашенная, представляющая J.J. Rousseau[42] в костюме его времени с пудрою, и сидящего на стуле в позе, как будто приглашает войти[43].
У брата моего Александра, предназначенного нашим отцом быть агрономом, было небольшое поле, где он, при жизни отца, должен был пахать и сеять. Но у него вскоре, 14—ти или 15—ти лет, явились другие наклонности и он никогда уже во всю жизнь не занимался полевым хозяйством.
Про брата Владимира я мало помню. У меня осталось в памяти только, что при нем одно время был в качестве дядьки или гувернера какой—то лютеранский пастор Рейнгардт[44], живший в Марьине со своим семейством. Он занимался также воспитанием двух или трех дочерей столяра Dupuis и, судя по тому, что тогда рассказывали, он был, как видно, престранный человек. Когда он хотел наказывать Владимира, то запирал его в темный чулан c одной из девочек Dupuis и зайцем. Детей в этих случаях он раздевал, оставляя их в одних рубашках, и пускал мышей в чулан[45]. Свою же собственную жену он бил беспощадно!
Прилагаю здесь план бельэтажа Мариинского дома, могущий дать некоторое понятие о том, в каком он был виде в те давние времена.
1. Главный подъезд со стороны села
2. Парадная лестница: на средней площадке стоял памятник Минину и Пожарскому, копия в уменьшенном виде находящегося в Москве на площади между Кремлем и Гостиным Двором. На верхней части лестницы по обе стороны на стенах фрески, изображающие основание Ивановского дворца и парка. Дворец уже выстроенный, с большим зеленым куполом и статуями, поставленными на фасаде и террасах, стоял среди голого поля и, как видно, одно только дерево, довольно большое, тогда уже существовало, именно то, которое находится и в настоящее время против флигеля библиотеки. На фреске представлены мои родители в костюмах того времени т. е. 1822 или 1823 года, мальчик 7 или 8—ми лет в отдалении пашет маленьким плугом; старшая дочь держит мать за руку; другой же ребенок, моя сестра Леонилла, на руках у кормилицы в кокошнике и богато расшитом сарафане. Остальных детей на фреске, кажется, еще не могло быть.
3. Передняя: по обе стороны входных в ротонду дверей на стенах две большие картины Sneyders[46],
