Рассказы о дяде Гиляе - Екатерина Георгиевна Киселева
Служба в Нежинском полку обязывала нести караул в арестантских ротах (попросту — в тюрьме), что находились за Которослью и были переполнены зимогорами — так называли на Волге тех, кому зимой горе. Пришедшие из разных губерний, зачастую без документов, люди эти летом, когда на Волге большой спрос на рабочих, находили себе место, а зимой — беда! На работу не брали: паспорта нет. Ходит зимогор от двора к двору — везде отказ, счастье, если двугривенный где сумеет получить, дрова поколов, — ночлежка обеспечена, а нет — спи под забором. Это зимой-то! Ну и срывались. Украл или ограбил — почему, никто не спросит. Паспорта нет — значит, босяк, зимогор, от него вред один. Вот и весь сказ. А тюрьма тут как тут.
Стоя в карауле, Володя Гиляровский наблюдал людей, собранных в арестантских ротах. Ожесточенная злость в глазах и в поступках, отчаянная бесшабашность и бесстрашие, полное безразличие к жизни — вот что увидел он.
С весны и до поздней осени ярославские зимогоры жили на Ветке — станции железной дороги недалеко от города. Однажды специально отправился туда Володя посмотреть.
Среди кустов и редких деревьев стояли жилища зимогоров — шалаши, сколоченные на скорую руку из палок и досок, покрытых кусками рогожи. Длинным рядом тянулись они у Волги. Спали в шалашах, прямо на земле, на рогожах. Трудно было представить, что здесь жили люди.
Много лет спустя нашел Владимир Алексеевич в одном из волжских путеводителей указание на Ветку, как на вполне узаконенное жилище зимогоров. Ветка оставалась обитаемой вплоть до революции 1905 года, если не позже. Сколько людей видел Володя Гиляровский на Волге, которым была дана одна постоянная, иссушающая борьба за самое малое, необходимое: за кусок хлеба. В этой жизненной схватке — он наблюдал ее и в дни молодости, и в зрелости — требовались мужество и отвага, решительность и смелость, и они были. Но обстоятельства оказывались сильнее, не помогало мужество, не выручала отвага, не признавалась сила характера. И проходила бесследно один раз данная жизнь.
— Прозимогоришься в пух и прах — иди к Сорокину на завод, авось кривая вывезет, — говорили на Волге. — Щи и каша обеспечены, от холода не будешь дрожать. — И Володе Гиляровскому пришлось идти к Сорокину.
Из Нежинского полка послали Гиляровского в Москву, в юнкерское училище. В первую увольнительную пошел разыскивать товарища отца, историка Елпидифора Васильевича Барсова. Не застал его дома. А возвращаясь, в Лефортовском лесу (училище было рядом с ним) поднял подброшенного кем-то на дорогу ребенка. Принес в училище — оказывается, опорочил честь мундира, отчислили на другой день. Отцу не написал, не хотел огорчать. Вернулся в Ярославль, не успев посмотреть Москву. В полк не пошел — нет документов, а зима на дворе — вот и зимогор. Узнал, испытал горе, которое настигает зимой людей без «вида на жизнь». Никто не слушал, не смотрел, гоняли со двора, гоняли из контор, куда ни сунься — везде отказ. Разве что дров на дворе дадут поколоть. Двугривенный получит — хорошо, а могут ни копейки не заплатить, и такое случалось. Управы беспаспортный не ищи: себе петлю на шею найдешь. Это знали и, бывало, пользовались. Поражался жестокости, безучастности, откровенному издевательству.
Молча слушал отказы Володя Гиляровский, едва справляясь с горечью. Но отцу не написал, «вида на жизнь» не затребовал — пошел на завод свинцовых белил Сорокина.
Вся территория завода была обнесена высоким забором. Внутри стояли дома барачного типа, покосившиеся, наполовину вросшие в землю. Много волжского народа шло на сорокинский завод в холодные зимние дни, легко было попасть туда, а выбраться… Думали продержаться в тепле, в сытости до весны, до солнышка (кормили на заводе вволю). Да только к весне у большинства сил не оставалось, чтобы крючничать или бурлачить. Казалось, ну еще, еще немного — и управлюсь, вырвусь из ада, а получалось наоборот. Работая, приходилось дышать ядовитой свинцовой пылью, рот повязывали тряпками, но они не спасали. Свинец попадал в легкие и оседал, сначала терялся аппетит, потом наступала слабость. Конец один — смерть.
Жили сорокинцы в темных душных казармах. Спали на нарах вповалку. После смены казармы гудели стонами, бранью, окающим говорком. Щи и каша стояли почти не тронутыми. Скользнет человек по еде равнодушным взглядом и отвернется, другой хлебнет ложку, две и отойдет.
Охотно брали на завод беспаспортных — меньше платить за работу, помрет — опять хорошо, беспокоиться некому, кто что знает о нем, бездомном бродяге, кому он нужен?
Обреченные на смерть люди строили благополучие хозяина. Тупая обозленности была пока их протестом. Но зрела осмысленная ненависть, зрела.
Завод Сорокина крепко осел в сердце дяди Гиляя. И память о нем не изживало время. Словно наяву видел нары, белую пыль свинцовых белил, серые, землистые лица людей… Тогда у Сорокина при свете тусклого огня керосиновой лампы записал несколько страниц о том, что видел, о рабочих завода. С трудом раздобытые у сторожа чернила были до крайности жидкими, но все же заполнил ими восемь страниц, карандашом писать не стал, боялся, сотрется, не хотел забыть зиму 1873/74 года во всех ее подробностях. Страницы Алеша Иванов, так он называл себя и на заводе, отослал отцу в Вологду, просил беречь. Отец сохранил.
Гиляровского спас от сорокинской белой смерти бывший волжский атаман Репка. (Узнал об этом позднее.) Первая знаменитость, с которой столкнула жизнь. Репка посоветовал все свободное время рубить дрова на улице, помогать заводскому сторожу. Часов шесть-семь в день на чистом морозном воздухе спасли легкие от свинцовой пыли, сохранили здоровье и силу, да и были они еще не растрачены.
Снова Рыбинск и крючничество, Кострома и Нижний.
Красив Нижний. Стоит на высоком берегу у слияния двух рек, да каких! Оки и Волги. Шумели пристани Нижнего Новгорода, полукругом огибая город. Сошел с парохода человек — и нет его, пропал в море голов. Через понтонный мост переход на заокскую часть города, на
