Дэвид Шилдс - Сэлинджер

В лифте ты обвиняешь поднимающуюся вместе с тобой женщину в том, что она разглядывает твои ноги. Почему так важно то, что у нее нос намазан цинковой мазью? Мазь – что-то вроде жидкости для удаления лака с ногтей, не так ли? А это – эмблема взрослой женщины, как раз того, чего ты не хочешь, потому что после войны тела несексуальны. Тела в конце концов превращаются в трупы. Ты обвиняешь цинковую мазь в том, что в ней есть чертова тайная уловка, потому что, черт побери, ты и сам притворялся, целуя ножку Сибиллы. И ты понимаешь, понимаешь это. Как ты можешь не понимать этого?

Потом ты входишь в 507-й номер. И стреляешься – по многим причинам. Читая книгу дальше (и читая многие другие книги), мы пытаемся установить причины твоего самоубийства. Одна из них (и это достаточно очевидно) – послевоенная травма, но другая главная причина заключается в том, что ты не можешь войти в мир взрослых, в мир чемоданов из телячьей кожи, цинковой мази и Мюриель/Сильвии (помните, она – тоже труп). Тебе, вышедшему из подросткового возраста и живущему в период после Уны, после войны, некуда идти. Ты мертв.

Призраки сильнее живых людей. Идеализированную возможность оборвать жизнь невозможно заменить чем-либо. Твой брат Уолт, скажем, стоял со своим полком где-то на отдыхе[366]. Это случилось между боями, что ли, и друг Уолта все описал в письме Элоизе, своей знакомой по колледжу. Уолт и какой-то другой парень упаковывали японскую плитку. Полковник хотел отправить эту плитку домой. А может, Уолт с напарником распаковывали эту плитку, чтобы ее перепаковать, – точно Элоиза не знает. В плитке было полно бензина и всякого хлама – она и взорвалась у них прямо в руках. Другому парню только выбило глаз. Рассказывая об этом, Элоиза плачет, крепко обхватив пальцами пустой стакан, чтобы он не опрокинулся ей на грудь. Гибель Уолта не была результатом несчастного случая. Она была прямым результатом желания полковника обзавестись военным трофеем. (Далее в книге твой брат в Олбани заказывает своим детям штыки и свастики, поскольку «эта чертова война закончена»).

Война идет всегда. Всегда есть травмы. И всегда есть ребенок. Всегда есть взрослый мир сексуальности и мир детства, невинности – и эти миры непримиримы. Всегда есть искусство. И воображение, которое становится поиском недоступных познанию духовности, мистической тайны.

Элоиза, так никогда и не оправившаяся от потери Уолта, переносит эту потерю на свою дочь Рамону, у которой есть выдуманный друг по играм, Джимми Джиммирино с саблей на боку. Для Романы Джимми Джиммирино более реален, чем любой человек (Джимми погибает, но ему на смену быстро приходит Микки Микерано), так же как для Элоизы Уолт более реален, чем ее муж, которому она говорит: «А вы бы, мальчики, построились в шеренгу и марш-марш домой! Только командуй: «Левой, правой! Левой, правой!» Муж бывшей подруги Элоизы по колледжу служил где-то в Германии, где у них была своя верховая лошадь, а их конюх раньше был чуть ли не личным шталмейстером Гитлера. Мэри Джейн, с которой выпивает Элоиза, вышла замуж за влюбленного в авиацию курсанта летной школы, который два месяца из своего трехмесячного брака с Мэри Джейн просидел в тюрьме за то, что пырнул ножом сержанта из военного патруля.

Вскоре после того, как Уолта призвали в армию, он и Элоиза ехали поездом из Трентона в Нью-Йорк. В вагоне было холодно, и они оба укрылись ее пальто. Рука Уолта как-то очутилась на животе Элоизы, просто так. Уолт сказал, что Элоиза такая красивая, что лучше бы какой-нибудь офицер приказал ему высунуть другую руку в окно. Сказал, хочет, чтобы все было по справедливости. Это – обращение к мистике.

Знаешь, что как-то сказал Уолт? Сказал, что он, конечно, продвигается в армии, но не в ту сторону, что все. Сказал, что когда его повысят в звании, так вместо того, чтобы дать ему нашивки, у него срежут рукава. Сказал, что пока дойдет до генерала, его разденут догола. Только и останется, что медная пуговка на пупке. Разве не смешно?

Послевоенное время. США. Никто не понимает непреодолимого разрыва, лежащего между ветеранами и теми, кто не воевал[367]. Случалось порезать палец – прямо до кости, и все такое? Брат Селены Франклин умоляет Джинни не бросать его, ведь он может истечь кровью до смерти. Может быть, ему понадобится переливание крови. Ну, порез не до самой кости, но порезался он здорово. Кровь хлещет, как бешеная. Джинни, идеальная медсестра, объясняет, что ему надо перестать трогать порез и прижечь его йодом, а не меркурохромом. Сестра Селены Джоан, воображала, которой повезло бы, если б она вполовину была так красива, как она воображает, выходит замуж за капитан-лейтенанта военно-морского флота. Франклин написал ей восемь треклятых писем, а она ни на одно не ответила. Франклин не воевал – у него сердце барахлит. Во время войны он 37 месяцев работал на треклятом авиационном заводе в Огайо. Ему понравилось? Он просто обожает самолетики. Они такие симпатичные.

Глядя из окна квартиры на улицу, Франклин видит дураков треклятых, которые все как один шагают на треклятый призывной пункт. Предстоит война с эскимосами. Почему с эскимосами? Франклин понятия не имеет, почему именно с эскимосами. На этот раз и всех стариков заберут. Всех ребят, кому под шестьдесят. Никто не может идти на войну до тех пор, пока ему не будет под шестьдесят. Просто немного сократят рабочий день – и всё. Всего и делов. Пусть на этот раз на передовой послужат треклятые тыловые крысы. Джинни говорит, что ему-то во всяком случае служить не придется, а заодно объясняет, что если опустить раненный палец, кровотечение усилится. Джинни, идеальная медсестра что военного, что мирного времени, велит Франклину заклеить палец пластырем или чем-то типа этого. У него есть пластырь или что-то такое?

Эрик, поклонник Франклина, работавший вместе с ним на авиационном заводе, щупает отворот пальто Джинни и восклицает: «Просто прелесть. Первое натуральное, добротное пальто из верблюжьей шерсти, которое я вижу после войны. Позвольте спросить, где вы его достали?»

Преображенная болезненной добротой Франклина, Джинни не выбрасывает половинку сэндвича, которую дал ей Франклин, а снова кладет ее в карман пальто. Несколько лет назад она целых три дня не могла выбросить дохлого пасхального цыпленка, которого нашла в опилках на дне своей мусорной корзинки.

Жизнь полностью утратила свою таинственность. Как вернуть ей таинственность? (Намек: надо вернуться к детям, мусорным корзинкам и, вместе с сержантом Х, священным символам.

В рассказах Сэлинджера всегда есть внутренние рассказы. Всегда есть девочка или девушка (лучше всего, чтобы на первый взгляд она казалась неописуемой красавицей). Ее зовут Мэри Джейн (не Шэрон Липшюц), она учится в Уэлсли-колледже, носит бобровую шубку[368]. От нее пахнет чудесными духами, в автобусе она трещит без умолку, курит сигареты с фильтром, и сразу же запросто выходит на третью позицию. Если не считать работу с битой, она оказалась еще и девушкой, которая умеет махать человеку с дальней позиции. А еще она трижды переходит на вторую позицию с первой, которая ей не нравится. (Не беременна ли она? Но не будем об этом.)