От снега до снега - Семён Михайлович Бытовой
Двадцать восьмого февраля 1942 года в тринадцать ноль-ноль погибший смертью храбрых на боевом посту красноармеец Никонов Аверкий Артемьевич с воинскими почестями похоронен в Зеленом Бору.
Ходатайствуем перед командованием полка о награждении Никонова посмертно.
Одновременно просим откомандировать в нашу прожекторную роту другого слепорожденного слухача, так как на нашем участке фронта вражеская авиация стала проявлять активность».
Приказом Военного Совета ленинградской армии ПВО красноармеец Никонов Аверкий Артемьевич за доблесть и мужество, проявленные в боях с немецко-фашистскими захватчиками, был награжден медалью «За отвагу».
Место погибшего занял слухач Василий Иванов, служивший до этого в районе Лисьего Носа...
Однажды я возвращался из-под Колпина обычным для блокадной зимы путем — вдоль железнодорожной линии, где уже давно не курсировали поезда.
Погода выдалась сырая, промозглая. Снег прилипал к сапогам, и идти стесненным шагом от шпалы к шпале было неловко. Перед Ленинградом я уже совершенно выбился из сил. Кружилась голова, подташнивало, нательная рубаха взмокла от пота. А тут еще, на грех, начался артиллерийский обстрел. Пока снаряды, перелетая, свистели в воздухе, я не обращал на них никакого внимания — ведь не привыкать! Но вот впереди шлепнулся снаряд, взметнув столб раздробленной мерзлой земли. Следом: за ним совсем близко — другой. Я лег, быстро скатился с насыпи в сугроб и пролежал там минут сорок.
Уже стало смеркаться, когда в наступившей тишине я выбрался из рыхлого снега, отряхнулся и пошел дальше.
Через час я уже был на Московском вокзале и решил отдохнуть немного. Но в пустынном зале ожидания с седыми обледенелыми стенами было так холодно, что меня проняло насквозь. Пересилив себя, сел на широкую скамью, и сразу же стало клонить ко сну. Несколько минут я боролся с собой, но сон одолел. Я проспал бы, наверно, долго, если бы вдруг не увидел себя среди сугробов в далекой северной тундре. Надвигалась пурга. Я стал убегать от нее, но она с каждой минутой настигала меня. И когда, уже не в силах бежать дальше, я упал и вихри снега с каким-то бешенством закружились надо мной, я проснулся и, не помня себя от страха, кинулся в темноте через зал к дверям.
Очутившись на площади Восстания, я не сразу узнал ее в ранних зимних сумерках и несколько минут постоял, пока не пришел в себя.
В редакции меня давно ждали. Только я снял шинель и присел на койку, чтобы стянуть сапоги, подполковник Борисов, наш новый редактор, сказал:
— Не спешите отдыхать. Вас уже трижды спрашивал по телефону член Военного совета Иконников. Просил зайти по какому-то срочному делу.
— Интересно — по какому? — подумал я вслух.
Но редактор, раскурив свою пенковую трубку, ответил холодно:
— Бригадный мне не докладывал!
Он, кажется, был недоволен, что через его голову меня вызывает высокое начальство, но ничего не мог с этим поделать: приказ есть приказ.
Борисов недавно прибыл в нашу армию и плохо знал ее комсостав, особенно Иконникова, который и прежде время от времени вызывал к себе сотрудников редакции, справлялся, в каких частях и подразделениях они побывали и что собираются писать в газету.
Быстренько сжевав кусок черного сухаря, каким-то чудом оказавшийся в моем столе среди вороха бумаг, я побрился, подшил к кителю чистый подворотничок, надушился одеколоном и пошел представляться начальству.
После того как я доложил о себе, бригадный комиссар с минуту, прищурившись, разглядывал меня и, найдя, видимо, в надлежащей форме, справился, откуда я прибыл и что собираюсь писать.
Я коротко объяснил.
Он взял из среднего ящика стола чье-то личное дело, медленно перелистал страницы, потом поднял глаза, подумал и спросил:
— Как бывший дальневосточник вы, должно быть, хорошо знаете Хабаровск?
— Так точно, знаю! — отрубил я и хотел было добавить, что прожил там без малого девять лет, но осадил себя, подумав: зачем это вдруг, ни с того ни с сего бригадный спрашивает меня про Хабаровск, не прибыл ли оттуда какой-нибудь запрос?
— И улицу Тургенева знаете в Хабаровске?
— Знаю, товарищ бригадный комиссар!
— А Усачевых, что живут на той улице?
— Нет, Усачевых не слышал.
Пока он выуживал из кожаного портсигара папиросу и закуривал, я мысленно перебирал знакомых мне хабаровчан, однако Усачевых среди них не было.
— Это не меняет дела, — сказал бригадный комиссар, затянувшись папиросой и еще больше озадачив меня. Потом склонился над столом и доверительно добавил: — Вот что, капитан, необходимо, не откладывая в долгий ящик, сделать так, чтобы Усачевых, проживающих в Хабаровске на улице Тургенева, узнал весь Дальний Восток. Ясно?
— Простите, не совсем...
Но Иконников не стал объяснять.
— Вы еще как-нибудь связаны с краевой газетой, позабыл... как ее...
— «Тихоокеанская звезда»!
— Вот-вот...
Он полистал в обратном порядке страницы в деле, остановил свой взгляд на заглавной, закрыл папку и передал ее мне.
— Пожалуйста, познакомьтесь с личным делом летчика-истребителя Ивана Усачева. Потом возьмите в гараже мою машину и поезжайте в авиачасть, побеседуйте с ним и садитесь за корреспонденцию или очерк об Усачеве для «Тихоокеанской звезды». Пусть узнают наши дорогие дальневосточники о подвигах своего земляка.
— Ясно! Разрешите идти?
— Идите. Желаю удачи!
Когда я рассказал редактору о задании Иконникова, он сразу переменился, повеселел, в нем заговорил газетчик.
— Отлично, — произнес он. — Очерк об Усачеве опубликуем в нашей «Защите Родины».
— Не торопитесь, — сказал я. — Мне еще ни разу не приходилось писать о летчиках. Даже не знаю, с какой стороны подступиться к ним. Ведь с первых дней войны я связан с зенитчиками и не собираюсь покидать их.
Борисов посмотрел на меня и промолчал.
К сожалению, теперь уже нет в живых Бориса Афанасьевича, но тот год, который мы провели с ним на фронте в армейской газете, никогда не забудется. Это был очень опытный журналист, отдавший военной печати более четверти века, начав с простого военкора еще в
