Борис Соколов - На берегах Невы

Когда Павлову сказали об этом предчувствии, он сразу отмёл это в сторону: «Чистое совпадение, нет такого явления — предчувствия» — кратко отбросил он.

Для биологов и людей науки трудно признать наличие шестого чувства, которое никак нельзя измерить. Однако если любой из нас испытает то, что испытал доктор Рождественский, мы уже склонны допустить, что может быть, наука и не права, и мы уже склонны допустить существование области непостижимой для человеческого ума, которая может быть никогда и не будет познана.

Именно поэтому события 29 сентября 1917 года выгравировались в моей памяти навсегда.

Вообще-то, почему бы германской бомбе и не попасть в наш вагон? В определённом смысле на войне в этом ничего не было удивительного. Ужасным было то, что бомба убила моего друга и помощника Шеллинга и разнесла два вагона в щепки. Менее понятным для меня является факт, что я избежал смерти на время, равное меньше минуты. Конечно, это был несчастный случай на войне, однако, в этом случае было нечто, что я не могу просто так забыть.

Я помню это ясно как сейчас. Я валялся на кушетке в полусне. Звук был оглушающий, у меня было ощущение, что аэроплан прямо над крышей вагона. Я отчётливо вижу лицо немецкого лётчика, хотя мои глаза и закрыты. И затем я слышу, как Илья кричит: «Вот … Господь спасёт нас», и кто-то бормочет: «Шиллинг убит».

Я в ужасе вскочил с кровати и поднял занавеску. Было раннее утро, за окном щебетали птицы. Было тихо, только Шеллинг похрапывал в соседнем купе. Что это было? Кошмар? Наверно, но как только я начал анализировать обстоятельства, у меня появились вопросы. Весь этот сон я совершенно чётко слышал тиканье будильника на моём столике. Об этом можно долго спорить, но факт остаётся фактом, через шесть часов мы обсуждали с Шеллингом микроскопический срез ткани. Мы оба согласились, что это безнадёжный случай костной саркомы. Шеллинг готовился показать мне другой срез, но я отошёл в своё купе за сигаретами. Купе размещалось на противоположном конце вагона. Внезапно я услышал звук аэроплана. И только я вошёл в своё купе, как всё вокруг взорвалось, и я потерял сознание.

— Он жив, — услышал я голос Полевицкого.

— Несчастный Шеллинг мёртв.

Это был голос Ильи.

Шеллинг был мёртв. В молчании мы стояли у свежей могилы, в то время как местный священник служил молебен. Кто управляет человеческой судьбой, думал я. Какие-то секунды отделили меня от судьбы Шеллинга. Было ли это предназначено судьбой свыше? Или это чистый несчастный случай? Мои мысли были прерваны Ильёй, который раздобыл в Луцке мраморную доску, и даже организовал выгравировать на ней имя и фамилию Шеллинга и даты жизни. Первая мировая война кончилась для Шеллинга, а также и для всех русских людей. Мы вступали в кровавую бойню гражданской войны, последствия которой никто даже близко не мог себе представить. Мы всё ещё жили в идеалистическом мире нашего гуманитарного воспитания. У нас не было реалистического практицизма более опытных европейских наций.

В мои студенческие годы я обедал в университетской столовой самообслуживания. Открытая до восьми вечера, она была местом студенческих сборищ. То тут, то там можно было видеть студентов, горячо обсуждавших философские и социальные проблемы и поглощающих чай в больших количествах, так как он был бесплатный. Многие болтались в столовой, прогуливая занятия. Студент не был обязан посещать лекции, ему надо было только сдать экзамен. Плата за семестр была двадцать пять рублей. Студент мог взять любое количество предметов без дополнительной платы. То есть плата за высшее образование была очень маленькой и любой, даже самый бедный, мог позволить себе учиться в университете. Большинство студентов было из низших и средних классов. Аристократические классы посылали своих детей в специальные учебные заведения типа Имперского лицея или Правоведческой школы. Правоведческая школа была юридическим институтом, где дети, преимущественно дворянства, подготавливались к различным государственным должностям. Мы в университете наслаждались полнейшей свободой печати и слова. Никто нам не слова не говорил, если только студенты просто не хулиганили[22].

Однажды в столовой я заметил человека, который всегда был окружён толпой студентов. Ему было лет тридцать и у него было лицо мыслителя. Большие, тёмные глаза, огромный лоб, коричнево-золотистые волосы и сильный рот. Он был в толстовке с пояском. Говорил он очень медленно, часто не успевая заканчивать предложения. Периодически кто-то задавал ему вопрос, и он медленно отвечал, как будто пытаясь дать чёткую формулировку.

— Кто этот человек? — спросил я рядом стоящего студента.

— Мы зовём его Невским Сократом, — ответили мне. — Он из «старичков». Его фамилия Честер, наверное, от английских предков.

— Семья Честеров владеет текстильными фабриками в Петербурге, — заметил я.

— Возможно, он один из них, я не знаю. Честер был успешным адвокатом, но потом что-то произошло, он всё бросил и поступил в университет. В результате он окончил Имперский Лицей и занялся философией. Я часто вижу его на семинарах профессора Лосского о Канте.

Он потрясающий человек, но немного эксцентричный, на мой взгляд.

Он сколько уже в университете?

— Я не знаю, он уже тут был, когда я пришёл, а я на последнем курсе, то есть он тут минимум пять лет.

— Вечный студент?

— Наверно.

Я подошёл к этой группе студентов за столиком Честера. Он обсуждал моральность человека.

— Человек имеет душу, мы все соглашаемся с этим, — говорил он.

— Но не все из нас, — ввернул кто-то.

— Мы все должны согласится с этим, — упрямо продолжал Честер. — Я не даю определение души. Это подобие вместилища интеллектуальных и моральных признаков человека.

— Смутное определение, — заметил один из слушателей.

— Не такое смутное, как вам кажется. Каждый из вас чувствует присутствие души. Несмотря ни на что, она в вас. Именно благодаря ей, вы демонстрируете мудрость и глупость, хорошее и плохое.…. Мы не должны отягощаться вопросами умозрительной или опытной философии. Мы должны иметь ввиду только основные вопросы теории познания и этики.

Его голос был глухой, в котором была некая гипнотическая сила. Слова мало значили. Человек, который произносил эти слова, был человеком страстных и неколебимых убеждений. Однако он никого не уговаривал. Он не пытался ничего никому внушить. Он не доказывал, он просто говорил от чистого сердца. Его отношение к слушающим было дружеским, даже ласковым, однако, он был как бы повёрнут внутрь.