Картинные девушки. Музы и художники: от Веласкеса до Анатолия Зверева - Анна Александровна Матвеева
Сложно сказать, как всё обстояло на самом деле, – но надо понимать, что Мур был в те годы уже не маленьким ребёнком и даже не подростком, как характеризуют этот возраст сейчас. Это был юноша с довольно непростым характером, и бездетным супругам, находившимся тогда уже в солидном возрасте (Оксане 49 лет, Николаю – 52, и это не те «49» и «52», с которыми мы имеем дело сегодня), скорее всего, приходилось с ним сложно. Возможно, Мур и сам не стремился жить у Асеевых и, когда прошёл первый шок после смерти матери, поспешил вернуться в Москву. Вот такая история. Кое-кто говорит, что Асеев страшно каялся всю жизнь в своей вине – что даже видели, как он плачет и молится в церкви об её искуплении.
После войны Николай Николаевич и Ксения Михайловна жили в Москве, в Камергерском переулке, в Доме писательского кооператива. Асеев много и с радостью помогал молодым поэтам, он был лишён популярного литераторского грешка – зависти – и, как мог, участвовал в их судьбе. Возможно, это была тоже своего рода попытка замолить грех?..
Последние годы своей жизни Николай Асеев тяжело болел. Ксения Михайловна не оставляла мужа ни на минуту, преданно и бережно заботилась о нём. Туберкулёз, сопровождавший его с детства, и свёл в конце концов поэта в могилу, когда на фоне этой хронической болезни произошло воспаление лёгких. В 1963 году, в возрасте 74 лет, Асеева не стало. Ксения, прожив с ним вместе в горе и в радости без малого 50 лет, осталась одна. Думала, наверное, что так и доживёт свой век в одиночестве, вспоминая бурную молодость, великих поэтов и художников и обмениваясь с сестрой Марией только им понятными словечками.
Но у судьбы были, как водится, другие планы – судьбе было всё равно, сколько лет исполнилось Оксане… На пятом году вдовства в дверь квартиры Асеевой позвонили – и жизнь её изменилась в один миг.
«Здравствуй, Ксеня!»
Когда Зверев говорил Асеевой те самые слова – «Старуха! Я люблю тебя», он, скорее всего, не мог помыслить о том, что проведёт с этой женщиной 17 следующих лет. Что напишет сотни её портретов, в каждом из которых она предстанет молодой и прекрасной. Вообще, у Зверева множество выдающихся женских портретов – он рисовал и дочерей Георгия Костаки, и безвестных ныне, а тогда наверняка влиятельных дипломатических дам, и многочисленных «детуль»: «Садись, детуля, я тебя увековечу», – говорил художник какой-нибудь барышне, а если по окончании сеанса та возмущалась, это, дескать, не я, усмехался: «Детуля, если тебя рисую я, значит, это ты!» Но Ксения… С ней всё было не так, как с другими, – и звал её Анатолий, кстати, именно Ксенией, а не Оксаной.
После смерти матери – мамашки, как ласково говорил о ней Зверев, – в 1979 году художник обитал далеко от московского центра, в Свиблово[166]. Ну как – «обитал»… Он мог бы сидеть в той самой квартире, но не любил её, даже само название района звучало у него – Гиблово. Не переносил одиночества, к тому же старался избегать встреч с милицией, которая вполне законно могла предъявить ему обвинение в тунеядстве (работы в обычном смысле слова у Зверева не было – хотя работал он при этом постоянно, но разве объяснишь?). Он не жил у Ксении Михайловны в Камергерском, но регулярно бывал там, он писал ей стихи и письма – и это помимо портретов, а когда являлся порой в непотребном виде и она не открывала ему двери, смиренно ожидал, пока любимая смилостивится.
Я преклоняюсь пред тобою
В – ногах я – у – тебя
Но нет тебя – а я всё преклоняюсь
– и падаю вдруг ниц —
У ног твоих
– и этот стих валяется со мною
Я преклоняюсь пред тобою – в стих.
Это поэтическое обращение Анатолия Зверева к Ксении Михайловне – лишь одно из многих. Всего, как говорят, после смерти художника осталось три чемодана, набитых обращёнными к нею стихами.
Маем маюсь —
стесняясь чего-то,
Заикаясь любовью своей —
от России – рассеянной ветром —
– серым – облаком – тучкой к тебе.
Зверев раз сказал про себя: «Я, по совести, не художник, а поэт». И, странное дело, его стихи почему-то не хочется сравнивать с другими, написанными признанными поэтами, вошедшими в хрестоматии. Не хочется анализировать и указывать на недостатки – потому что при некоторой неуклюжести в них есть и мысль, и чувство, и оригинальность. И да, это поэзия.
Здравствуй солнышко,
Мой свет
Голубая с тенью
У любви один ответ:
Здравствуй, Ксеня.
Конечно же, Ксения Михайловна понимала и в полной мере осознавала талант Зверева – но в отличие от многих (того же Костаки, например), она не разводила в стороны его яркую одарённость и весьма приземлённую личность. Он был, думается, невыносим в быту – и редко трезв[167], и неопрятен, и скор на грубое словцо. Но ей хватало такта, мудрости, а главное – любви, ведь без её любви всё меж ними развалилось бы вмиг. Она была его музой, возлюбленной, он – её счастьем, жар-птицей, запорхнувшей в дом. Поздней радостью. Прощанием с искусством, которым была озарена вся её жизнь.
Иные из нас боятся слова «любовь» – и с подозрением относятся к тем, кто бросается им широко и по каждому случаю. Но у любви множество ликов, и от того, как мы назовём её, суть не меняется: любовь, как дитя, сама выбирает себе время и место рождения.
Современники Зверева вспоминали, что между Зверевым и Асеевой было подлинно глубокое чувство. «Многим казалась странной, смешной любовь художника к очень пожилой женщине. Но ведь это была любовь и тяготение не только к конкретной женщине, но и к целой эпохе, к Серебряному веку русской культуры. Эта любовь была мостиком, перекинутым к времени, когда Искусство было живо», – писала Полина Лобачевская. Ей вторит Зана Плавинская: «Молодость Оксаны воспел Н. Асеев (“За косы её золотые: за плечи её молодые”). Старость – Зверев… Её неотразимое обаяние не поддавалось времени, она зажгла в сердце Зверева самую безумную любовь. Он страдал, ревновал, устраивал грандиозные погромы в элитной квартире соратника Маяковского, вышвыривая тома всех советских классиков в окно. Срывал фотографии, испепеляя ненавистное имя мёртвого соперника».
Если
