Моя последняя любовь. Философия искушения - Джакомо Казанова
– Мадемуазель, я виноват перед вами, но раскаиваюсь и потому скажу вам все. Г‑жа Ламбертини переспала с ним и наградила его дурацким именем Шестьраз. Вот так. Мне досадно, ибо прежде он шалопаем не был.
Мог ли я предполагать, что в доме Ламбертини встречу девицу честную, благородную и совсем неопытную? К моему удивлению, лицо ее покрылось краской стыда. Я не верил своим глазам. Спустя две минуты она задает мне поразительный вопрос – такого я никак не ожидал:
– А что общего между Шестьразом и тем, что он переспал с госпожой?
– Он проделал шесть раз подряд то, чего от честного мужа дождешься только раз в неделю.
– И вы думаете, я настолько глупа, что стану все это пересказывать тете?
– Но есть и другая причина моей досады.
– Подождите, я сейчас вернусь.
Выйдя на минутку – по всему судя, от милой этой истории ей приспичило, – она вернулась и постояла за тетиным стулом, разглядывая нашего героя, а потом, вся пылая, села на прежнее место.
– Так что еще, вы говорили, вас удручило?
– Смею ли я быть до конца откровенным?
– Вы уже столько сказали, что, мне кажется, вам нечего стесняться.
– Так знайте, что сегодня после обеда она принудила его проделать это в моем присутствии.
– Но раз вам это не понравилось, значит, вы приревновали.
– Отнюдь нет. Я почувствовал себя униженным из‑за одного обстоятельства, о котором не смею упомянуть.
– Вы, верно, смеетесь надо мною, говоря «я не смею».
– Боже упаси, мадемуазель. Я увидал, что друг мой длинней меня на два дюйма.
– Мне кажется, совсем напротив, это вы выше его на два дюйма.
– Речь не о росте, а о совсем ином размере, каковой вы можете себе вообразить: у друга моего он чудовищный.
– Чудовищный! А вам какое дело? Что хорошего быть чудовищем?
– Истинная правда, однако ж многие женщины в этом отношении на вас не похожи, им по нраву чудовища.
– Я не вполне ясно представляю сей предмет и не могу взять в толк, какой размер называете вы чудовищным. К тому же мне странно, что вы могли из‑за этого испытать унижение.
– Разве по мне скажешь?
– Когда я вошла и увидала вас, я ни о чем таком не думала. На вид вы сложены превосходно, но если вы сами знаете, что это не так, мне вас жаль.
– Пожалуйста, судите сами.
– Да это вы чудовище, я вас боюсь.
Тут она ушла и встала за тетиным стулом, но я не сомневался, что она вернется – не хватало еще, чтобы я и впрямь почел ее дурочкой или невинной! Я полагал, что она только притворяется, и, не желая вникать, хорошо или скверно играет она свою роль, был в восторге, что так удачно этой ролью воспользовался. Она пыталась меня одурачить, я наказал ее и, поскольку она мне приглянулась, был доволен, что наказание мое, очевидно, пришлось ей по душе. Мог ли я сомневаться в ее уме? Весь наш разговор вела она, мои слова и поступки проистекали из внешне благовидных ее замечаний.
Пятью‑шестью минутами позже толстуха тетка, проиграв, объявила племяннице, что та приносит ей несчастье и не умеет себя вести, раз оставила меня одного. Та ничего не отвечала и с улыбкою воротилась ко мне.
– Когда бы тетя знала, что вы натворили, – сказала она, – она бы не стала упрекать меня в невежливости.
– Если б вы знали, как я удручен! В знак своего раскаяния я даже готов покинуть вас. Вы довольны?
– Если вы уйдете, тетя скажет, что я дурочка, что я вам наскучила.
– Тогда остаюсь. Так вы и впрямь прежде не представляли себе того, что я решился вам показать?
– Только очень смутно. Всего месяц, как тетя забрала меня из Мелена, – я воспитывалась в монастыре с восьми лет, а теперь мне семнадцать. Меня уговаривали принять постриг, но я не согласилась.
– Вы не сердитесь на меня за то, что я сделал? Если я согрешил, то по простодушию.
– Мне не на что обижаться, я сама виновата. Прошу вас только никому ничего не рассказывать.
– В моей скромности вы можете не сомневаться, это в моих интересах.
– Ваш урок пригодится мне на будущее. Но вы опять за свое! Прекратите или я уйду.
– Останьтесь, уже все. Глядите, здесь, на платке, верный знак моей услады.
– Что это?
– Вещество сие, попав в надлежащую печь, спустя девять месяцев выйдет из нее мальчиком либо девочкой.
– Понимаю. Вы отличный наставник. И излагаете все с таким видом, будто вы школьный учитель. Должна ли я благодарить вас за усердие?
– Вовсе нет. Вы должны простить меня, ибо я никогда бы не совершил ничего подобного, когда б не влюбился в вас с первого взгляда.
– Как мне это понимать – как объяснение в любви?
– Да, ангел мой. Пусть оно дерзко, зато не оставляет места сомнению. Когда б не страстная моя любовь к вам, я был бы негодяй и заслуживал смерти. Смею ли я надеяться на взаимность?
– Я ничего не знаю. Знаю только, что теперь должна ненавидеть вас. Менее чем в час заставили вы меня пройти путь, каковой, я думала, совершают лишь после замужества. Я стала как нельзя более сведущей в том, о чем прежде боялась и думать. И раскаиваюсь, что позволила себя соблазнить. А отчего случилось, что теперь вы покойны и благостны?
– Оттого, что мы ведем разумные беседы. Любовь же после буйства страсти успокаивается. Глядите.
– Опять! Урок продолжается? Но теперь вы совсем не такой страшный. Огонь сейчас потухнет.
Она подбрасывает полено в камин и становится на колени, дабы подгрести угли. Она слегка нагибается, я решительно протягиваю руку и под платьем немедля обнаруживаю, что дверь на запоре и придется взломать ее, чтоб обрести счастье. Но она в тот же миг поднимается, садится и говорит чувствительно и нежно, что она дочь благородных родителей и полагала, что может требовать уважения к себе. Тут я тысячу раз прошу у нее прощения и под конец успокаиваю ее. Я сказал, что дерзновенной рукою удостоверился, что она еще ни с кем не познала счастья. Она ответила, что один только законный муж может сделать ее счастливой, и в знак прощения позволила осыпать ее руку поцелуями. Я бы продолжил, если б кто‑то не вошел. То был г. ле Нуар, каковой, получив записку, приехал узнать, чего хочет от него Ламбертини.
Я вижу мужчину средних лет, простого и скромного; самым учтивым образом он просит всех не вставать и продолжать игру. Ламбертини представила меня, и, услыхав
