Александр Блок. Творчество и трагическая линия жизни выдающегося поэта Серебряного века - Константин Васильевич Мочульский
Что́ в ней рыдало? Что́ боролось?
Чего она ждала от нас?
Не знаем. Умер вешний голос,
Погасли звезды синих глаз.
Поэт обращается к покойной:
Так спи, измученная славой,
Любовью, жизнью, клеветой…
Теперь ты с нею – с величавой,
С несбыточной твоей мечтой.
Только после смерти Веры Федоровны Блок почувствовал, как таинственно близка была она его душе, как созвучна его «музыке» и его тоске. Он назвал ее символом нового искусства, воплощенным порывом и вечной юностью:
Развернутое ветром знамя,
Обетованная весна.
А через два месяца после смерти Комиссаржевской – новая потеря. 1 апреля умирает художник Врубель. Блок пишет матери: «Я видел его в гробу, в первый раз. У него – маленькое лицо, все сжатое страданием, – плотно сжаты глаза и рот под белокурыми усами. Последние месяцы он изнурил себя окончательно тем, что решил, что если он простоит 17 дней, Бог даст ему изумрудные глаза». На похоронах Врубеля, 3 апреля 1910 года, единственную речь произносит Блок. Он не знал лично великого художника, и жизнь его кажется ему сказкой. Имя творца «Демона» уже окружено легендой. «Говорят, Врубель переписывал голову Демона до сорока раз; однажды кто-то, случайно заставший его за работой, увидал голову неслыханной красоты. Эту голову Врубель впоследствии уничтожил и переписал вновь – испортил, как говорится на языке легенды… Сны Врубеля, его бред, его разговоры, его покаяния… Всё для нас разбито, разрозненно: тех миров, которые видел он, мы еще не видели»… Блок называет покойного художника гением и спрашивает: что же такое гений? Вот его ответ: «Все дни и все ночи налетает глухой ветер из тех миров, доносит обрывки шепотов и слов на незнакомом языке… Гениален, быть может, тот, кто сквозь ветер расслышал целую фразу, сложил слова и записал их; мы знаем не много таких записанных фраз и смысл их приблизительно однозначущий: „Ищи обетованную землю!“… Кто расслышал – не может ослушаться… Он всё идет – потому что „скучные песни земли“ уже не могут заменить „звуков небес“… Нить жизни Врубеля мы потеряли вовсе не тогда, когда он „сошел с ума“, но гораздо раньше: когда он создавал мечту своей жизни – Демона».
Слова Блока о гении – мистически глубоки. В них – исповедание веры художника-символиста, неутолимая тоска всего романтического искусства по «земле обетованной». Знаменитый «Демон» Врубеля, со сломанными руками и простертыми крыльями, лежащий на сине-лиловых небывалых горах, среди золота и перламутра заката, переживается Блоком как откровение о своей личной судьбе. Таинственные видения поэта художник переводит на язык красок. Золото заката, синева ночи и лиловые провалы гор – символы «мировых трагедий». «С Врубелем я связан жизненно, – пишет Блок матери, – и, оказывается, похож на него и лицом (вчера Яремич приносил много рисунков и автопортретов его)».
Статьи, речи, заседания, литературные собрания, вся эта ненавистная поэту интеллигентская суета, доводит его до отчаяния. «Я терзаюсь статьями, – жалуется он матери, – мне тошно от рассуждений, хочется быть художником, а не мистическим разговорщиком и фельетонистом…»
Припадки тоски неизменно кончаются путешествиями в «Яр», на Сестрорецкий вокзал, в Озерки. В «Записных книжках» ряд заметок о «горестных восторгах». 10 января: «Сестрорецкий вокзал. После ужина, приехав на лихаче, пью шампанское, поцеловав ручку красавицы. Что-то будет?» 20 января: «„Яр“ – Я вне себя уже. Пью коньяк после водки и белого вина. Не знаю, сколько рюмок коньяку. Тебе на зло, трезвый! (Теперь я могу говорить с тобой с открытым лицом – узнаешь ли ты меня? Нет!!!)».
I марта: «На Приморском вокзале в Озерках…И потом произошел вихрь такой, что вот на следующий день я весь дрожу, хотя уже после ванны. Запоминаю косые их взгляды – вопросительные и испуганные, – я даже их вовлекаю в то, от чего им непривычно сладко и мучительно… Грехи мои так тяжки, что утром пришла мысль об исповеди. Когда умру, все это прекратится».
II марта: «Во второй раз в „Яре“. О, как отрадно возвращаться на старое милое место – опять! (что-то будет?). „Как сладко!“ Не знаю, что будет – играет оркестр. Я опять на прежнем, самом „уютном“ месте в мире – ибо ем третью дюжину устриц и пью третью полбутылку Шабли. Я пьян, конечно, уже окончательно… А я хочу еще и еще и еще. Боже мой, Боже мой, векую[64]… Да! Я пьян».
21 марта: «Еду в Озерки… „Что-то будет?“ Мне кажется, что я давно не пил и чувствую себя молодым. Еще поборемся. Так резко впечатлительна жизнь. Так много планов и дум. Заря весенняя погасла. Что будет? Вагон качает».
5 декабря: «Всё растущее искушение – не быть один. Что делать и как жить дальше? Всё еще не знаю. Еще никогда не переживал такого унижения ужасным, непоправимым и жалким».
Потрясающие записи. Это пишет двойник Блока, появившийся на его пути еще в ранней юности, в эпоху «Стихов о Прекрасной Даме», – пьяный, распутный, безумный и страшный. Когда раздается его голос – поэт бросает всё, отправляется на вокзал Озерков или Сестрорецка и погружается в темную стихию:
Грешить бесстыдно, непробудно,
Счет потерять ночам и дням…
Это не просто кутеж и пьянство, а исступление греха, терзание совести и вызов смерти. Кажется, без «Записных книжек» наша любовь к Блоку не была бы такой мучительной и глубокой.
26 марта в Обществе ревнителей художественного слова Вячеслав Иванов читает утонченно-блестящий доклад «Заветы символизма». В ответ ему, 8 апреля, в том же Обществе Блок выступает с рефератом «О современном состоянии русского символизма». Лирическая проза Блока до сих лор не оценена: никто из критиков не занимался ею серьезно; а между тем Блок – создатель совершенно нового жанра художественной прозы, не имеющего ни предшественников, ни последователей. В своих лирических статьях он ставит себе необычайно трудную задачу словесного закрепления музыкальных волн, передачи в образах и звуках внутренних ритмов душевного движения.
